Маленькие трагедии большой истории. Елена Съянова
гражданам Рима строчки из Квинта Энния: «Нравами древними держится Рим и доблестью граждан…».
Но ничто не длится вечно: опустошенной, смердящей трупами Галлии стало нечем кормить алчущий Рим. Средства Цезаря таяли, и осталось ему последнее: стравив Помпея с Крассом, самому сделаться популяром, снять золотую пряжку со своей хлены[1] и заговорить с толпой языком Тиберия Гракха.
За полвека до новой эры Цезарь снова перевернул римский мир: богатство переставало быть доблестью; плебеи расправляли плечи, патриции переходили в плебеи, чтобы иметь право избираться народными трибунами и выдвигать популярные законы. В атриях курили благовония богам и возносили хвалы простоте, стоицизму, спартанским добродетелям…
И снова на Рим поползли тучи; триумвират распадался, надвигалась гражданская война. В сумерках становилось опасно, как по ночам, Палатин вымирал; по улицам носились какие-то тени, порой они сходились, и снова звякали мечи, под хриплые возгласы лилась кровь. Но римляне больше не рассматривали голые обезглавленные тела в канавах: помпеянцы ли это или цезарианцы ли – Риму уже стало все равно. Рим разлюбил всех политиков. Рим снова начинал прислушиваться к поэтам.
В борьбе с Цезарем сторонники сенатской республики были уже обречены и готовились приспособиться к поражению, но поэты еще дрались, пуская сатиры и в изъеденных коррупцией приспешников Цезаря, и в непристойно распухших от золота вольноотпущенников Помпея, порой попадая точно – кому в лоб, кому в глаз. Рим гоготал над эпиграммами Цинны, Катона и Корнифиция. Политики теряли терпение: цезарианцы и помпеянцы приложили немало сил, растащив поэтов по триклиниям. Прикормленные поэты сохранили зубы; остальным их повыбивали на темных улицах Рима, и только один все продолжал кусаться и скалиться. Его звали Гай Валерий Катулл.
Он был уже болен, беден, отвергнут семьей, брошен любимой, растерял друзей… Его бранили, осуждали, высмеивали, ему угрожали, на него писали пародии, но Рим знал: пока Катулл пишет, Правда еще порой отверзает в Риме свои уста.
Вообще-то он был лириком и никогда не полез бы в это, если бы не было так тошно.
Однажды на него напали, приставив к горлу нож. «Клянись, что ты с Цезарем! – потребовали убийцы. – Или отправишься к Харону!» – «Что ж, старикашка Харон давно заждался Катулла!» – воскликнул Гай Валерий, приготовившись к смерти. Но двое случайных прохожих, услышав его имя, бросились ему на помощь; один так махал дубиной, что разметал всех. «Знаешь ли ты, что дрался против цезарианцев?» – спросил его Катулл. «Я дрался за Катулла», – был ответ.
А потом Цицерон, отставленный, обиженный на всех, дал ему совет: «Пока тебя слушают, – сказал оратор поэту, – не трать время на поиски рифм. Ступай сегодня же на Форум и обратись к гражданам прямо».
И зачем только он послушался?! Тяжелая тога, на которой так и не легли все складки, давила на плечи; слова выходили злые и не складывались. Ему жидко хлопали… Уже затемно он плелся домой,
Хлена – вид одежды.