Заклятие (сборник). Шарлотта Бронте
успокоилась и была почти счастлива, ибо поняла, что мои чувства к ней неизменны, что именно глубокая любовь толкнула меня к намеченному шагу. Если бы я позволил ей оставаться со мной, то вскорости возненавидел бы ее – милую, наивную и преданную. От одной этой мысли кровь стыла в моих жилах.
– Что ж, – перебил пришелец, – насколько я понимаю, таким образом вы оправдывали свое поведение.
– Нет, сударь! Я никогда не оправдываюсь перед женщинами! Однако я прибег к этим доводам, чтобы ее успокоить, и горд тем, что они возымели определенное действие. Утром, когда первые лучи солнца заглянули в окно, у которого она в последний раз сидела со мной, они озарили лицо, чьи черты, еще недавно такие скорбные, выражали умиротворенную покорность судьбе. Я осушил ее слезы, и пусть в улыбке, которую вызвало на ее милых губах мое прощальное объятие, сквозила печаль, муки в ней не было. Сударь, вы думаете, будто меня терзает раскаяние. Позвольте вас разочаровать: мне вообще неведомо это чувство.
– Ложь! Ложь! – промолвил неизвестный. – Оно разрывает вам сердце! Этот глухой голос и пепельный цвет лица – свидетели червя неумирающего[12]. Не думайте обмануть меня, Заморна. Я хорошо вас знаю.
– Не так уж хорошо, – отвечал герцог, – или поняли бы, что перемены в моем голосе и лице вызваны не скорбью о жене или сыне, а ненавистью к вам. Да, я любил их глубже, чем могут передать слова. Их безвременный уход, сознаюсь, нанес рану, которую не излечили бы и столетия. Однако, сударь, ненависть сильнее горя в самых крайних его проявлениях, и если в моей жизни случаются минуты, даже часы, когда я забываю скорбеть о мертвых, отвращение к вам не забудется и на миг.
Неизвестный ответил тихим, зловещим смехом, плотнее закутался в плащ и, кивнув Заморне, быстро зашагал прочь.
– Ха! – воскликнул герцог, когда тот пропал из виду. – Жаль, он не задержался еще на минуту. Как ни гадко мне его присутствие, я бы хотел его спросить о состоянии дел. Тайна, заключенная в строках, которые я так часто слышал в отроческие годы и лишь раз после того, как солнце зрелости жарко озарило мой путь, вроде бы понемногу раскрывается.
Когда смерть ледяной рукою
Второй нанесет удар,
Когда земля упокоит
Дарительницу и Дар,
Когда плод увянет до срока,
А розы цветок облетит
И будет лежать одиноко,
Заброшен и позабыт,
Поднимется к выси небесной
Облак, что их гнетет,
Тайны порвется завеса,
И заклятье падет.
Там было еще что-то, но я позабыл. Что ж, время – великий разрешитель загадок, и ничья рука не способна сдержать его бег, только мнится, что все жертвы выпали на мою, и только на мою долю. Мои плод и цветок увяли, а его… Господи Боже Всемогущий! Я ведь не желаю им смерти? Нет, нет, ни к чему множиться общим горестям, ни к чему исторгать кровавые слезы из сердца, почти не ведающего жалости. Да и я не хотел бы третьей смерти, пусть и
Образ из Евангелия от Марка: «идеже червь их не умирает, и огнь не угасает» (Мк., 9:44).