Зеркало для невидимки. Татьяна Степанова
схоронили. И Мишка Говоров из Стрельни на мотоцикле убился. – Федоров говорил вяло. И по его осевшему, утратившему гневные ноты тону Катя поняла, что с ним можно говорить дальше.
– Быть может, сами вы, Илья Николаевич, замечали, что кто-то из мужчин заглядывается на вашу сестру? Вы часто ее видели? – спросила она тихо.
– Да каждый день почти. Я же шофером автобуса работаю. Седьмой маршрут как раз от ярмарки в Стрельню через наши Мячники. Ну, по пути и заскочишь к Анюте, то сигарет купить, то еще за чем. Все сестре оборот торговли. А насчет заглядывался ли кто… Так она ж цельный белый день на народе была за прилавком-то! Пришел покупатель, ушел покупатель… С ярмарки едут мимо с оптовой цельными автобусами, потом дачники…
– Я вас просил фотографию ее захватить, – сказал Воронов. После окрика Федорова он присмирел.
Федоров достал из внутреннего кармана куртки бумажник. Извлек крохотную фотографию. С нее на Катю смотрела упитанная сорокалетняя женщина с ярко подведенными черными цыганскими глазами, гладко зачесанными темными волосами и маленьким, напоминающим пухлый кокетливый бантик, ртом. Было даже как-то не по себе от того, что такая пышка, из тех, что «в сорок пять – ягодка опять», и уже в могиле, в сырой земле.
– Отчего она умерла? – спросила Катя.
– Сердце.
И от этого будничного ответа у Кати мурашки по спине побежали. Это ее больное сердце некто, более схожий не с человеком, а с кровавым чудовищем, прокравшись ночью на кладбище, вырвал из груди и забросил на ветки старой вишни… Боже, да что же это? Немудрено, что в Стрельненском ОВД все в шоке. Они же на место выезжали… Видели это.
– Она что, сердечница была, гипертоничка? – спросил Воронов.
– Нет, не жаловалась никогда. Даже к врачам в город почти не ездила.
– А что же тогда с ней случилось? Может, перенервничала, переволновалась?
Федоров как-то странно глянул на молодого сыщика. Снова в кабинете повисла неловкая пауза.
– Племянница ваша теперь одна осталась. Вы девочку пока к себе не заберете, ну, на первое время? – спросил Воронов.
– Нечего ей у нас делать. Она сама себе хозяйка. Больно самостоятельная. Впрочем, захочет – пускай живет. Мы с женой не против.
– Как же девочка будет жить одна? – осторожно спросила Катя. – Только школу окончила. Ни работы, ни профессии, ни семьи. Сирота.
– Ничего, не пропадет. Не беспокойтесь.
– А побеседовать с ней можно? – спросил Воронов.
– Отчего же, – Федоров криво усмехнулся. И хотя губы его змеились в ухмылке, в глазах была горечь и боль. Ухмылка и неприязнь – это все, что нашлось у него для родной племянницы. И это показалось Кате диким и неприятным.
– Тебе не показалось, Андрюша, что этот шофер словно бы винит девочку в чем-то? – спросила она Воронова, когда они остались одни в кабинете. – В смерти матери винит?
– Да это он еще тихий сейчас, – сыщик покачал головой, – мне стрельненские звонили из розыска: он же видел могилу, понимаешь? Могильщики-то, дураки, перед