О театре и не только. Борис Андреевич Шагаев
показать смелость и несгибаемость русской женщины, интернационализм и жалкое прозябание в депортации. В маленьком рассказе все это есть между строк автора. И материал для домысливания.
В 1981-м я работал в Архангельске. Приехал в отпуск. Пришел в Союз пистолей. В кабинете два мэтра: Алексей Балдуевич и Давид Никитич. А.Б. Бадмаев Кугультинову: «Вот, Давид, единственный профессиональный режиссер работает в России. Почему наши так разбрасываются кадрами?». А Давид Никитич: «А его не возьмут». А я ему сердито: «Давид Никитич, что за шутки?!». А Давид Никитич: «А ты разве не в курсе?». И стал набирать номер телефона. «Матрёна Викторовна, тут Шагаев у нас сидит, ругается. Примите его». Потом мне: «Иди в Белый дом к М.В. Цыс. Она покажет тебе что надо».
Я в неведении побежал: «Матрёна Викторовна, в чем дело? Я ничего не понял»
– Зайдите к Холоденко, бумага у нее.
Что за бумага? Что за дело? Пошел к Холоденко в кабинет.
– Матрёна Викторовна сказала, что у вас какая-то бумага на меня.
Холоденко вынула бумагу и сказала: «Вот эта бумага. Но я вам ее не дам», – и положила снова в стол. «Да я только прочту». И пошел в неведении в Союз писателей.
Поинтересовался у мэтров, что там в бумаге. Кугультинов: «А там тебя с Шкляром обвиняют, что ты в авторство лез к писателю Тимофею Бембееву». Я тогда все понял.Подробногсти в главе «История с непринятой пьесой».
Как-то на лавочке на аллее героев опять заседали. Это было в 90-е годы. Я постоянно допытывался у других аксакалов, у Каляева С.К., у дяди Кости Эрендженова о Колыме. И решил спровоцировать аксакала Алексея Балдуевича рассказать про Широклаг. Начал пространно, чтобы он вошел в кураж и хоть чуть-чуть приоткрыл завесу про мистический тогда Широклаг.
– Алексей Балдуевич, с первых дней революции начались репрессии. То громили эсеров, то кадетов, меньшевиков, то раскулачивали, сажали нэпманов. То боролись с троцкистами, то могли в ссылку как СВЭ (социально вредный элемент), арестовывают «бывших», высылают крестьян, «кировский поток» в Ленинграде. В 1937-м уже не борьба с какими-то отдельными силами, а с течением, фракциями. Тотальный террор. Во время войны вас, орденоносца, сняли с фронта и в Широклаг. Как там было?
Алексей Балдуевич: «Зачет тебе это нужно? Во-первых, это каторжный труд. Так же как на войне со смертельным исходом. Даже в тюрьме проще. Не приведи Господь такое пережить. Не хочу вспоминать!», – и аксакал закрыл тему.
«Вот и Санджи Каляевич Каляев про Колыму не распространялся, не говорил», – опрометчиво вставил я.
– И правильно делал. Всё. Солнце печет. Проводи до «Огонька», а там я сам поковыляю. Приходи сюда иногда. Хочу видеть новых людей. Другие, интересно читали мои романы? – и аксакал встал. Читали, читали, – подбадривал я.
Но он не нуждался в моих заверениях. Аксакал сам все знал. Он, наверное, чувствовал, что оставил след в истории литературы своего многострадального народа.
Алексей Балдуевич Бадмаев является родоначальником