Когда прилетит ворон. Илона Муравске
доставала из буфета свои лучшие фарфоровые чашки с мадоннами и заваривала большой чайник.
Кошка чинно садилась мне на колени и тоже получала блюдце с вкуснейшим праздничным пирогом.
– Скоро мама приедет, – шептала я. – Бабушка всегда пирог к её приезду печёт. Мама приедет, вот увидишь.
Мне даже казалось, что мама вот-вот войдёт в сени, хлопнет дверью, отряхнёт снег с сапог. Как раньше. Как всегда, когда приезжала.
– Просто она опаздывает, – оправдывалась я. – Мама опаздывает, потому что у неё много работы. Или опаздывает поезд, и она долго идёт пешком от станции, и иногда дед едет её встречать.
Кошка понимающе жмётся ко мне, трётся лбом о мою шерстяную кофту.
– Но ведь мы дождёмся, правда? – спрашиваю уже в постели. – Мы ведь дождёмся её и Деда Мороза. Ты всё увидишь, да? И мы обязательно поедем кататься на санках с городской горки, а потом на коньках. И на лыжах. Мы ходим далеко в лес по тропинке. Я тебе покажу!
Уже засыпая, я услышала, как в дверь постучали.
– Мама, наверное? – я обернулась к кошке на подоконнике. – Не опоздала.
Дед, кряхтя, слез с кровати и пошёл в сени отпирать. За ним поднялась бабушка. Я видела сквозь щель, как она шаркает тапочками и набрасывает на плечи платок.
– Казимир!
– Нам звонят, – почему-то хрипло ответил дед, не заходя в комнату. – Пойду к Эве.
Я заглянула в окно и увидела, как дед бежит по снегу вместе с соседкой. Где-то в конце нашей улочки виднелось жёлтое пятно её окна.
Как же плохо, что у нас нет телефона! Можно было бы маме звонить хоть каждый день.
Сердце забилось. Кошка глянула на меня с тревогой. Мы упёрлись лбами в холодное морозное стекло. Причудливые узоры – ветки, мосты, сугробы, а где-то за ними мама.
Дует на озябшие руки, отряхивает снег с шапки и пальто. Как всегда.
Дед вернулся один. Бабушка стояла на крыльце, смотрела пытливо, куталась в сползавший с плеч платок.
– Что? – спросила.
Спрашивала много раз, падала, поскользнувшись, а дед подхватывал её и прижимал к себе, но она всё равно падала, выскальзывала из его рук, оседала прямо в снег, в сугроб, раскинув руки, как крылья.
– Что? Что?
– Дочка… – он выдавил это из себя, выжал, выстонал, выхрипел. – Эльжбета наша умерла.
И тогда бабушка застонала. Протяжно и страшно, как раненый зверь. Закричала. Забилась.
А я зажмурилась всего лишь на одно мгновение. Взобралась на подоконник, всматриваясь в причудливые морозные узоры. В мохнатые ветки, в высокие мосты, в сугробы.
Кошка упала. Спрыгнула на пол почти неслышно. Оглянулась, глянув огромными глазами-блюдцами. Рассыпалась, звякнув своими первыми монетами. А я неуклюже наступила на них босой ногой.
Мы сидим на подоконнике спинами, не дышим почти, переговариваемся шёпотом, как в детстве, будто боимся разбудить кого-то. Слушаем, как позвякивает колокольчик на колпаке,