Невесты общего пользования. Евгений Петропавловский
жилплощадь. Правда, о подобном оставалось лишь мечтать в беспочвенных фантазиях, ибо дармовую жилплощадь предоставляли только в советские времена, да и то – редким категориям: молодым специалистам, передовикам производства и разнотравчатым активистам хитрожопой масти. А теперь, при жестоких гримасах капитала, даже на кладбище поселиться не позволят, пока ты ещё находишься в неповреждённом состоянии и способен передвигаться на собственных ногах.
К слову, жизнь на кладбище – конечно, не до самой старости, а временная, недели две-три – казалась ему не лишённой интересных склонений. Можно, например, покараулить потусторонние явления или дождаться аномалий, а то и вообще попытаться понять души всех, кто упокоен в окрестных могилах – ночью, без посторонних звуков и прочих помех, это должно быть сподручнее, чем в дневное время.
Однако фантастические желания и любопытство ещё никому не помогали в борьбе с родственной надоедливостью. Отец продолжал поедом есть Чуба: при любой случайной возможности, к месту и не к месту, тыкал его носом в затянувшуюся безработность, гнул свою линию, рассказывая об инфляции и дороговизне всего подряд, о слабой приспособленности молодого поколения к созидательной программе природы, о нелёгкой трудовой копейке, о материальных основах человеческого существования, о необходимости персонального вклада в дело народного патриотизма, о неувядающих семейных традициях, о практическом воплощении идеалов и тому подобной издевательской ерунде.
Чуб не хотел слушать это хамство. Он запирался на швабру в своей комнате, однако старый дурандас всё равно бодал дверь, продолжая выкрикивать свои скалдырные соображения насчёт трудоустройства и ругаясь дремучими оборотами.
– Давай усердствуй, хрен ты ко мне прободаешься, козёл комолый, – злоехидно бормотал Чуб, заваливаясь на кровать. – Твоё время уже почти истекло, а моё, можно сказать, только начинается. А слова-то я уж как-нибудь перетерплю: сотрясай воздух, словоизвергайся, если неймётся, брань на воротнике не виснет. Я тоже мог бы укрыть тебя по всем швам, да не стану. Всё равно рано или поздно утомишься драть горлянку. Ох-хо-хо, вот же каким предком наградила меня судьбина: чистая болячка, хуже чирья.
Под бестолковые крики родителя Чуб лежал на кровати, глядя в потолок и ковыряя пальцем стену. Непроизвольно, разумеется, ибо смысла упомянутое действие в себе не несло – это была привычка, установившаяся с детства: стоило Чубу рассердиться на кого-нибудь или разнервничаться по иной причине, как он укладывался в постель и принимался ковырять, всегда в одном месте (оттого ноготь у него на указательном пальце правой руки всегда был стёрт, зато рос значительно быстрее ногтей на других пальцах и толщину имел незаурядную – такую, что в армии ни один салага не выдерживал щелбанов Чуба без крика и слёз). За многие годы кропотливого воздействия в стене образовалась довольно глубокая дыра, напоминавшая нору загадочного