Нормальные горожане. Алексей Павлюшин
нимание к своим стихам, но пока из этого ничего приличного не получалось. Например, для его бывшей девушки Тани, его стихи были не просто невыносимы, но чуть было не довели ее до нервного срыва. И хотя, Таня была воспитана в духе обыкновенной женской жертвенности или даже некоего бытового мессианства и ей ничего не стоило, например, выйти замуж за алкоголика и мирясь с побоями, и упреками, тянуть на себе всё семейство, но Гришины стихи это было уже слишком. Таня как-то попыталась сравнить его со всем известным Ляписом Трубецким из произведения Ильфа и Петрова, но у того, при всей конфискованной мебели, хотя бы с женщинами проблем не было. Это сравнение годилось только в рамках попыток Гриши пристроить свои стихи в толстые литературные журналы. Хотя, если у Ляписа его баллады о Гавриле худо-бедно брали, то от Гришиных триолетов, в журналах шарахались, как черт от ладана. А Гриша ничего не мог понять и распознавал эти отказы, как временную близорукость к его произведениям и продолжал их нести и слать по почте. Его устойчивость и вера в себя были так велики, что иногда приводили к маниакальным проявлениям. Например, однажды приметив редактора на улице, он погнался за ним, в надежде всучить кипу новых стихов, но на этот раз деятель литературы оказался проворней и успел впрыгнуть в трамвай.
Неадекватная оценка качества собственных произведений, била Гришу не только по социальной и личной жизни, но и по отношениям с друзьями. Они тоже не могли терпеть его стихов. Особенно, когда он начинал их декламировать без предупреждения и настолько неуместно, насколько позволяла ситуация. Например, сидя в баре, среди пьяных друзей и таких же пьяных девушек, только что приглашенных за стол, мог вскочить с места и начать читать какую-нибудь нервную дребедень. После такого финта, как правило весь флер нового знакомства рассасывался, а на место намека на эротизм и предвкушение ночных приключений, приходила сухая и тяжелая оценка бессмысленности происходящего. Проще говоря, Гришины стихи убивали романтику и хмель, а такое, понятное дело, не смогут простить ни друзья, ни девушки.
Гриша, конечно, видел это иначе. Он, как и полагается начинающему поэту, страдал от непонимания и холодности окружающих. Он считал так: нельзя осуждать внезапного поэтического порыва – это может уничтожить творческий импульс. В конце концов поэту полагается вести себя порывисто! И что стоит окружающим просто поддержать его! Может быть оценить его слова короткими аплодисментами, и отметить для себя редкую возможность побыть в компании человека, находящегося накоротке с музами.
Ясное дело, при таких рассуждениях, он очень скоро остался один.
Гришин поэтический дар проклюнулся сравнительно недавно, и совпал с периодом, когда необходимость устраиваться на работу назрела особенно остро: ему пригрозили выселением за игнорирование оплаты электричества и воды. И вся его коммунальная квартира готова была порвать должника на куски.
Нужда и общественное негодование быстро расшатали Гришино сознание, и волна патетики захлестнула его. Теперь по два раза на дню он воздевал руки к небу и спрашивал за что ему все это? Рассуждал о неверности друзей и меркантильности женщин и продолжая отторгать здравый смысл, писал свои стихи:
Душа поэта – не конфета!
И ей нельзя портвейн заесть,
Ей свет и воду не оплатишь,
Она умеет только цвесть!
По поводу оставивших его друзей он высказывался несколько более истерично:
Они друзья буквально с детства,
Но нам расстаться суждено,
Они ни чё не понимают,
Сказать хочу – друзья дермо!
Тане, в этих поэтических излияниях, досталось больше всех. И хотя сначала Гришу тянуло на матерщину, он все же взял себя в руки и выдал:
Она меня не полюбила, хотя ее я полюбил:
Не дня у нас без поцелуя, и я ее совсем не бил.
Она сказала на работу давно устроиться пора,
И я совсем и не был против, но вот куда?!
А нам вполне хватало денег на фарш с лапшой,
Она врала, она играла с моей душой.
И ей, как всем, конечно, нужен король Мидас,
А у меня сейчас на ужин: что бог подаст.
Ее жалел, держался рядом и с нею цвел,
Теперь зачах, устал и понял – она козел!
Последняя строчка перерабатывалась трижды. Был вариант: «Она осел!», но этот зверь не отражал его негодования и максимум указывал на упрямство, а этого было маловато. Еще имелся вариант: «Ее жалел, держался рядом, смотрел в глаза. Теперь зачах, устал и понял – она коза!», но это показалось мелким и банальным, так что решил оставить «козла».
В этот непростой для Гриши период его все чаще тянуло к людям. Размышляя о качестве этих людей, он имел всего два критерия: совпадение их и его интересов и необязательность покупки билета на мероприятие, где они собираются. И такое место нашлось.
Поэтический вечер проходил в арт галерее на Малой Морской. В небольшой зал набилось человек тридцать. Когда Гриша пришел, все уже расселись по выставленным рядами