Сталинград. Энтони Бивор
только впереди, на востоке, заалела заря, группа под командованием графа фон Штрахвица из 2-го танкового полка, усиленная механизированной ротой, двинулась вперед в направлении Волги. Экипажи танков, сознавая историческое значение момента, находили все происходящее очень волнующим.[209]
Степь в междуречье Дона и Волги, в летнюю засуху твердая как камень, позволяла двигаться с предельной скоростью. Командиры танков стояли в люках башен, в очках-«консервах», чтобы защититься от пыли, и пристально смотрели вперед, чтобы не пропустить овраги и балки, которые могли не заметить механики-водители. На протяжении первых 20 километров танкисты практически не встречали никаких признаков присутствия неприятеля. Слабо пересеченная местность – степь, заросшая сухой, жесткой травой, – казалась абсолютно пустынной.
Солнце еще не поднялось в зенит, когда генерал Хубе после непродолжительных переговоров по рации приказал своему штабу остановиться. Механики тут же заглушили двигатели – экономили горючее. Вскоре послышался гул мотора маленького самолета. В небе появился связной «физелер-шторх». Покружив в воздухе, он приземлился рядом с колонной. Летчик выбрался из кабины и решительно направился к танку Хубе. Это оказался сам генерал фон Рихтгофен, недавно назначенный командующим 4-м воздушным флотом. Он никогда не скрывал свое пренебрежительное отношение к наземным частям. «Генерала Паулюса тревожит его левый фланг»,[210] – записал в дневнике Рихтгофен всего за три дня до этого. У Паулюса были для того основания, а самого Рихтгофена крайне раздосадовала директива, гласящая, что отныне главной задачей люфтваффе является уничтожение русских танков.[211] Летчики-истребители считали стрельбу по наземными целям ненужной и к тому же рискованной работой. В ней не было утонченного артистизма воздушного боя, в то же время любой русский пехотинец, паливший в воздух из простой винтовки, мог случайно сбить самолет.
Рихтгофен, бывший из-за жары в одной рубашке, со сдвинутой на затылок фуражкой, сухо поздоровался с Хубе. Потом он сказал, что по приказу ставки фюрера все силы 4-го воздушного флота переброшены под Сталинград, чтобы помочь окончательно разгромить русских. «Воспользуйтесь этим случаем, – закончил Рихтгофен, обращаясь к Хубе. – Вас будут поддерживать 1200 самолетов. Завтра я уже не смогу обещать вам так много».[212]
Днем танкисты, щурясь на ярком солнце, увидели в небе волны бомбардировщиков – «Юнкерсы-88» и «Хейнкели-111», а также эскадрильи «штук», летящих к Сталинграду.[213] Возвращаясь назад, пилоты включали сирены, приветствуя наступающие части. Танкисты с воодушевлением махали им руками. Вдалеке уже были видны столбы дыма, поднимающиеся над городом, который штаб 6-й армии в пропагандистском рвении окрестил городом Сталина, тем местом, откуда началась красная революция.[214]
Для жителей Сталинграда воскресенье 23 августа стало днем, который они никогда не забудут.
Фрейтаг-Лорингховен, беседа, 23 октября 1995 года.
Рихтгофен, запись в дневнике от 20 августа 1942 года. Приводится у
См. там же, запись от 23 августа 1942 года. Приводится у
См.: BA-MA, RH 27–16/42.
См. там же, RH 20–6/216.