Stabat Mater. Руслан Козлов
полтора назад. Нелюдимая, неразговорчивая. Меня насторожило, что у нее дипломы психиатра и психолога, а работает медсестрой. Да еще – у нас. А сюда средний персонал калачом не заманишь. Значит, есть у нее особый интерес. И я заподозрил, что это – морфий. Ну да, конечно, у нас строго с контролем наркотиков, специальные ищейки за этим следят. Но если изловчиться, что-то можно схимичить. Я стал за ней наблюдать и понял, что она точно на чем-то «сидит». После ночных смен – вымотанная, бледная, глаза ввалившиеся. При этом она сама в ночь просилась, да еще в терминальное отделение… Вот, думаю, твою мать! Такая симпатичная женщина… И тут меня старший провизор огорошил – нажаловался, что Ника не выполняет моих назначений: она возвращает препараты! Опиаты – в том числе!.. Тут уж меня совсем переклинило. Позвал ее к себе. Разговор получился странный, нервный, даже какой-то пугающий. Она сказала, что не дает обезболивающие, когда видит, что без них можно обойтись. Обойтись! А я-то знаю, что речь идет о самых тяжелых детях, которым и морфин уже едва помогает!.. Даже, честно говоря, мелькнула мысль о садизме… Да, а что вы думаете, может ведь и такое… Но чтобы нарочно мучить детей здесь – это уж!.. Я ничего ей тогда не сказал, решил следить и докопаться – что бы там ни было… – Зорин задумчиво поднимает глаза к потолку. – Сам не знаю… Она меня заинтересовала. Не то чтобы сразу – как женщина… А вот какой-то своей печальной тайной… Но мне не пришлось ничего расследовать. В первую же ночь, когда мы вместе остались дежурить, Ника сама подошла ко мне, сказала, хочет что-то показать… Этот мальчик, к которому мы пришли, уже неделю был в терминальном боксе. Тяжелый на редкость. Я уже и не знал, что с ним делать… Вы ведь бывали в тех боксах, на третьем этаже. Там звукоизоляция… Но тот мальчик особо и не кричал… Уже не кричал. – Лицо Зорина мрачнеет. – Там и связок-то, Господи, уже не было, шипел только. Мы вошли. Он – в сознании… Почти всегда он был в сознании… Глаза стеклянные, совсем без радужки, одни зрачки. И весь – как камень… И тогда Ника села на стул рядом с ним, руками себя обхватила, голову запрокинула. И всё – молча, только сказала: «Смотри». Через минуту-другую мальчик обмяк, глаза закрыл. Я смотрю на монитор – пульс выравнивается. Мальчишка на глазах розовеет и – расплакался. Но не от боли. От боли по-другому плачут. А он… Как будто это слезы его мучили и вот – выливаются. А Ника так и сидит, только качается вперед-назад. Я подошел к мальчишке, лицо ему вытер. Он поплакал еще. Прошептал что-то, я не понял. Кажется, свет просил не выключать… Надо же – свет… Потом… Я не стал никого звать – сам переодел его, напоил. И он уснул… – Зорин мотает головой, хватает себя за волосы, будто хочет остановить мотающуюся голову. – Отец Глеб, я пятнадцать лет… Из них четыре – здесь. Я понимаю, что так быть не может… Я даже как-то про Веронику забыл. Смотрю на этого спящего мальчишку – и сам как во сне…
– Я знаю, – вдруг вырывается у меня. – Знаю это состояние…
– Да? Да? – Зорин вскакивает с лежанки, радостно и возбужденно говорит: – Вот! Не сомневался, что вы поймете, поверите! – Но тут же с горьким