Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний. Вениамин Каверин
залитом вином.
Пикник! Это был пикник. Вот куда ушел его бунт, вот на что он променял свою жену, свои книги.
Стараясь не шуметь, он встал и, держась рукой за голову, принялся собирать свои вещи.
Преодолевая мучительную ломоту в пальцах, он написал прощальную записку Нейгаузу.
Он благодарил его за радушие, просил извинить за неожиданный отъезд, вызванный обстоятельствами непредвиденными.
На опустошенном столе он нашел кусок лимона и, очистив его ложечкой от мокрых крупинок чая, съел с жадностью.
В котором пункте его проекта стоял этот кусок лимона, и косоглазый Женька Таубе, и почтовый чиновник с кудрявыми лихими усами?
Со стесненным сердцем он уезжал от Нейгауза. Бунт не удавался.
Он думал о Драгоманове в поезде – быть может, поэтому, встретив его на Знаменской площади, не поверил глазам своим и прошел мимо.
И точно – легко было не узнать Драгоманова: так изменился он за эти несколько дней, отделявших нынешнюю встречу от последнего разговора в университетском общежитии.
Он стоял, прислонившись к решетке памятника, засунув руки в рукава своей драной шинели, глядя вокруг себя туманными глазами. Хлястик был оборван на шинели, она висела на его узких плечах больничным балахоном. У него лицо стало меньше. Истасканные красномордые проститутки шныряли вокруг него, мальчишки продавали ароматную бумагу.
И Ложкин вернулся и снова прошел мимо Драгоманова, схватившись было рукой за шляпу, но так и не поклонившись от растерянности. Тогда Драгоманов оборотился, все теми же туманными глазами посмотрел ему вслед и вдруг снял перед Ложкиным шапку.
– Степан Степанович, – сказал он почтительно. – Очень рад, что наконец встретился с вами. Я так и забыл вернуть вам ваше пенсне. Кроме того, я должен принести вам мои искреннейшие извинения. До сих пор понять не могу, как я мог позволить себе так неучтиво вести себя в разговоре с вами.
И вот началось путешествие – путешествие за потерянным пенсне, за утраченным временем, за концом разговора.
Драгоманов шел впереди – прихрамывая, подняв голову, не глядя по сторонам.
Он был похож на босяка, но шел как римлянин – со свободным достоинством человека, который считает излишним смотреть себе под ноги. И неторопливо. Но Ложкин все же бежал за ним, подняв воротник шубы, поправляя кашне, боясь простудиться.
Он был неспокоен. Он был как будто даже слегка огорчен встречей с Драгомановым. Драгомановская вежливость его пугала.
Проспект 25 Октября был пуст. Фонари только что погасли, и каждый дом казался тупой коробкой с тусклыми стеклами. Он был пуст и безлюден, серый арктический рассвет лежал над ним, как падающее небо. На панелях, возле потускневших окон магазинов и черных ворот, стояли закутанные в огромные шубы сторожа, продрогшие до костей, но еще сохраняющие торжественную неподвижность своего ночного одиночества.
Был ветер, крыши серели и таяли.
– Степан Степанович, вы любите Невский проспект? – спросил Драгоманов очень свободно