Посмотри в зеркало. Ирина Горюнова
и ничего больше. Я не знаю, что есть и что будет, не планирую ничего, ни от чего не зарекаюсь, просто стараюсь объяснить. Да, это сложно, вполне возможно, проще это сделать, когда видишь глаза, касаешься руки, считываешь жесты… Вполне возможно. Что изъясняюсь сумбурно, извини.
Неважно, что будет дальше. Надо понять, что есть здесь и сейчас. Мы живем сегодня. А завтра для любого из нас может не быть, по разным причинам. Хочешь, назови это концом света или чем-то еще… Но ты выяви те главные приоритетные доминанты, желания, которые существуют для тебя здесь и сейчас, которыми ты хочешь и можешь жить сегодня, а не когда-нибудь потом. Я слишком хорошо знаю, что такое "завтра может не быть". За это отчаянное переживание я даже премию получила. Но это же не поворотит время вспять, правда?!.
Думаю, я могла бы еще что-то написать, но это уже будет лишним. И так получился слишком длинный монолог в ответ на твое письмо.
Ульяна
Она терпеливо ждала, не торопила, но протянулась неделя, другая, месяц… Каждый из прожитых тогда дней растянулся в вечность, резиновую, гуттаперчевую вечность, плавящуюся черной тягучей массой, отвратительной, липкой, вязкой… Старенький будильник, стоящий на рабочем столе, противно отсчитывал минуты с громкой и размеренной торжественностью метронома. Она мечтала о возрождении, а вместо этого падала еще ниже, в очередной ад…
Трус! Слепец! Как он может так поступать?! Зачем тогда вообще начинал эту историю, если боится встречи и пятится как рак в свою нору? Бред, сумасшествие…
Сижу за компьютером и пытаюсь работать после его очередного вежливого письма-отказа-извинения, но глаза жжет обида, она сочится из слезных каналов, ядовитыми каплями стекает по щекам, горлу, сжимающемуся спазмами, противно соскальзывает в ложбинку между грудей…
Кровоточит внутри. Тошнота подкатывает к горлу так, что, кажется, вот-вот вырвет кровью и сердцем, его разорванными ошметками… Останками моих чудесных погибших бабочек.
Написать ему о том, что я чувствую, что так нельзя? Какую-нибудь по-юношески глупую фразу об ответе за тех, кого приручил? Нет, я уже столько писала, к чему? Это ничего не изменит.
Невыносимо. Я взрослая девочка, соберусь с силами, смогу нарастить новый непроницаемый панцирь на обнаженную, лишенную кожи плоть, содранную им с такой легкостью, будто это всего лишь луковая шелуха или сочно отрывающаяся от лакомых долек кожура мандарина. И тогда я вырвусь, наконец, из бесконечного «Дня Сурка», в который меня занесло по воле одного игруна-экспериментатора, заскучавшего в серости своих буден и решившегося безопасно поразвлечься при первом удобном случае.
Я просто имела неосторожность подлететь слишком близко к огню. Из глупого любопытства.
Меня трясло, и руки сами выводили безумные каракули на листе бумаги:
Дай мне палитру, я нарисую печаль рыбы с разверстым брюхом,
открытым ртом, как издыхает молча – под треск ножа,
блекло