Лики дьявола. Жюль Амеде Барбе д'Оревильи
отправляясь туда одна в начале зимы, оставляла дочь у старой тетки, девицы Трифлевэ; но никогда не ездила графиня ни в Спа, ни в Пломбьер, ни в Пиренеи! Никогда не видели ее на водах. Боялась ли она сплетен? Чего только не выдумают в провинции, когда одинокая женщина вроде госпожи де Стассевиль отправляется на воды! Какие только не высказываются подозрения! Остающиеся по-своему вымещают зависть на тех, кто уезжает в путешествие. Необычайные течения, словно дуновения странных ветров, начинают рябить спокойную поверхность вод. В Желтую или Голубую реку бросают детей в Китае?.. Модные курорты Франции немного напоминают эту реку. Если в них не оставляют детей, то все же утрачивают нечто в глазах тех, кто туда не ездит. Насмешливая графиня была чересчур горда, чтобы поступиться хоть одним своим капризом ради того, «что скажут»; но воды никогда не были в числе ее капризов; к тому же доктор графини предпочитал, чтобы она жила поблизости от него, а не уезжала за двести верст, ибо на таком расстоянии смиренные визиты по десять франков не могут быть часты. Были ли у графини вообще капризы? Это подлежало сомнению. Ум – не воображение. Ее ум был так точен, так остер и положителен, даже в шутках, что, естественно, исключал всякое понятие о капризе. Когда графиня бывала в веселом настроении (а это случалось редко), то в нем так сильно звучали эбеновые кастаньеты или испанский тамбурин из туго натянутой кожи, увешанный бубенчиками, что трудно было себе представить, чтобы в сухой душе графини могло проявиться что-либо похожее на фантазию, на мечтательное любопытство, внушающее человеку желание покинуть свое место и отправиться туда, где он никогда не был. За десять лет, что графиня вдовела и распоряжалась своим состоянием, следовательно, была полною госпожой себе, она могла бы перенести свою застоявшуюся жизнь куда-нибудь подальше от этой дыры, заселенной аристократами, где вечера проводились ею за игрой в бостон и вист со старыми девами, видевшими шуанские выступления, и кавалерами – былыми героями и освободителями Детуша.
Она, подобно Байрону, могла бы объехать весь свет с библиотекой, птичником и кухней в карете, но у нее не было ни малейшей к тому охоты. Графиня была более чем ленива; она была индифферентна; столь же индифферентна, как Мармор де Каркоэль, играя в вист. Разница заключалась только в том, что Мармор не был безразличен к самому висту, а в жизни графини не было виста: все было безразлично! То была неподвижная натура, «женщина-денди», – сказали бы англичане. Вне остроумной шутки графиня существовала лишь в виде красивой личинки. «Она из породы белокровных», – шептал на ухо ее доктор, пытаясь объяснить ее этим образным выражением, подобно тому, как объяснял болезнь симптомом. Несмотря на хрупкую внешность графини, сбитый с толку доктор отрицал в ней болезнь. Была ли то скромность, или он на самом деле ничего не видел? Она никогда не жаловалась на телесное или душевное нездоровье. В ней не было и легкой тени той грусти, которая осеняет усталое лицо сорокалетней женщины. Дни уходили, но как-то от нее не отрывались.