Медные лбы. Картинки с натуры. Николай Лейкин
и залезем. А с комнаткой чудесно. Можно провианту с собой захватить да в антрактах и глотать по рюмочке эту самую контрабанду. Запершись, так никто не увидит.
– А какая игра будет? – послышался вопрос.
– Уж коли у Струйской в бенефисе, то, само собой, чувствительная. Одного носового платка мало, припасай два. Старые актеры в своих ошибках молодости будут каяться.
– Врешь?!
– Читай. Видишь: «Ошибки молодости», – показал купец афишу и ткнул в нее пальцем.
– Тс! – покачал головой купец-борода клином. – И в самом деле, «Ошибки молодости». Поди ж ты, до чего ноне актер ухищряется! Не плоше жида. Душу свою для заманки публики очищать хочет. Только ведь тут, поди, настоящей очистки не жди, а так только, один туман напустят.
– В смертных-то грехах покаются, а у кого какое уголовное чувство есть, разумеется, схоронят. Хоть и театральная игра, а все-таки зачем на рогатину лезть?
В афишу заглянул купец-борода лопатой и сказал:
– Ты говоришь, старые актеры каяться будут, а тут вон и Петипа выставлен.
– Так что ж, что Петипа! Этот хоть и из молодых, да ранний. У него хоть и у молодого, а театральных-то грехов страсть сколько! Вот первый грех уж в том состоит – сколько от него дур на стену полезло. Знавал я одну лабазницу, так та, насмотревшись на него в театре, даже извращение мыслей получила. Все была Марья Тарасьевна, а тут вдруг приказала себя звать Петипа Тарасьевна и шестнадцать евонных портретов в разных видах у себя в квартире развесила. Вдова она, мужа-то не было, так и обуздать было некому. Да, раз что же: даже на векселе хотела подписаться Петипой Тарасьевной. Хорошо, что деверь узнал, ну и поучил маленько по-родственному.
– И Нильский будет в «Ошибках молодости» каяться?
– Будет. Он барона играет. Покаянная роля должна быть ох как велика!
– Ну а Бурдин?
– Этого в афише нет. Чудак-человек, каяться надо все-таки стоя, а он при его безножии стоять не может.
– Так что ж, что стоять не может? По немощам можно не только что сидя, а и лежа. Пускай бы его вынесли на носилках. Его все-таки очень интересно было бы послушать.
– Ну, уж на нет и суда нет. Вот Сазонов, должно быть, большое покаяние произведет. Он будет какого-то Сарматова играть. Полонский тоже свою душу выворотит.
– В чем Савина-то будет каяться?
– Найдется, в чем. Помнишь, у ней с сочинителем Александровым междометие на сцене вышло из-за того, чтоб в окошко прыгать? Вот в междометии и покается. Сама Струйская, я думаю, выйдет на сцену, да просто без дальних разговоров и зальется слезами, благо на этот счет она мастерица. А уж там публика догадывайся сама – в чем грешила и об чем плачет.
– А Зубов играет?
– Нет, видно, побоялся свою душу перед публикой очищать. И на разовые даже рукой махнул. Так что же, ребята, сыпьте на ложу-то, – снова обратился купец с подстриженной бородой. – Мебельщик! Раскошеливайся ты первый. По вашей торговле теперь сенокос. Прожертвуй хоть резьбу с зеркала.
– Обирай