Мак и его мытарства. Энрике Вила-Матас
стремились запечатлеть в собственных повествованиях мировой хаос и показать, как трудно понять и выразить его… Он говорил это всем журналистам и исключительно для того, чтобы скрыть огрехи этих дурацки-густых фрагментов и чтобы ему не тыкали в нос их корявостью. Несомненно, он мог бы выправить текст, но в ту пору был слишком занят и не хотел утруждать себя этим, потому что его снедало безудержное желание напечататься, он пребывал в страшной спешке (признаваясь теперь, что ее следует квалифицировать как дурную советчицу), нуждался в деньгах и жаждал известности; полагал, что если издаст эту книгу, то так оно и пойдет: он будет сочинять и дальше, и жить своими сочинениями безбедно.
– Я сказал все это, просто чтобы скрыть огрехи. Не представляешь, как спокойно на душе, когда ты издаешь книгу и заявляешь во всеуслышание, что фрагменты твоих рассказов сделаны такими диковинными намеренно, чтобы показать: не только они несовершенны, но и у великих мастеров рассказа отыщутся провалы. И это алиби сработало. Большинство поверило, что я провел очень интересный, хотя и, что уж тут говорить, утомительный эксперимент.
– Покайся, скотина, – неожиданно вмешалась Делия, и я не сразу понял, что это она так шутит.
Санчес остановился и с расстановкой, в несколько приемов закурил, полагая, наверное, что это охладит пыл его возбуждения.
– На колени, грешник! – добавила Делия, обратив к нему взор, полный ненависти, которую хотелось бы, но не очень-то удавалось считать напускной.
Я меж тем думал: что же, замысел был недурен – опубликовал книгу и немедленно отыскал объяснение тому, что не достиг уровня Джона Чивера, например. Или, скажем, Джуны Барнс. Или кого-либо из тех, кто для тебя «великий мастер рассказа». Тем самым сумел избежать критических слепней и оводов. И ты даже стал лучше спать по ночам.
И еще подумал, что при внимательном рассмотрении выяснится, что заявить о несовершенстве великих мастеров – значит изречь непреложную истину.
Делия же улыбалась, на этот раз загадочно.
Чему? И в чем загадка? Впрочем, может быть, таинственность была ей присуща от природы, и никакой тайны ее улыбка не таила.
Да что мне за дело до Делии и вообще до всего на свете? И вообще я не любитель тайн. Хотя по здравом размышлении очевидно, что дело мне все-таки есть: меня занимали особое напряжение, разлитое в атмосфере нашей встречи, и слова, будто мимоходом сказанные Санчесом, и его взвинченность, и нескончаемая шрапнель его судорожных фраз, и неестественность всей ситуации.
Зачем они пригласили меня подняться с ними по улице Кальвета и свернуть на улицу Ректора Убаха? На самом деле я – продолжал размышлять я – впутался во все это ради игры, а может быть, и ради того, чтобы научиться писать и чтобы лучше узнать человека, забытый роман которого я собираюсь переписать и, само собой, улучшить.
Когда дошли до улицы Арибан, я расстался с четой Санчесов. Из опасений, что в любую минуту он потребует у меня объяснений и скажет, чтобы