Гражданская война и интервенция в России. Политэкономия истории. Василий Галин
властью и силой, большевики в существовавших условиях оказались еще большими заложниками ситуации и истории, чем их предшественники, поскольку были вынуждены довести разрушение «военной машины» до логического конца, завершить, начатый еще до их прихода, процесс «созидательного разрушения»[239], который несмотря на весь свой трагизм, только и мог спасти страну: «не оживет, аще не умрет»[240].
К этому выводу уже в сентябре 1917 г. приходил пдп. И. Ильин: «армия, которая оплевывает своих генералов в буквальном, а не переносном смысле и, не дожидаясь следствия и суда, готова чинить всяческие насилия, – не армия больше и единственное средство – это распустить такую армию и начать формировать новую. Никакие полумеры не помогут, и теперь, по существу, запоздали уже и вообще со всякими мерами, войны продолжать мы не можем»[241].
Лучшей частью офицерского корпуса двигало чувство необходимости выполнения своего воинского долга, перед наступающим внешним врагом, и одновременно спасения цивилизации, от натиска взбунтовавшейся, несущей смерть и разрушение «черни». Белые офицеры восприняли революцию, как новый пугачёвский бунт, видный «белый» ген. К. Сахаров, эпиграфом к своей книге даже приводил строки из «Капитанской дочки» А. Пушкина: «Правление всюду было прекращено. Помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду…»[242]. Именно эти чувства, радикализованные попранием собственной чести и местью за погибших товарищей, выковывали характер главной движущей силы Белого движения – офицеров-добровольцев[243].
Пример подобных настроений давал плк. Б. Штейфон, который обосновывал свое решение вступить в борьбу с большевиками тем, что «в душе горело не замирающее чувство национальной обиды. Чувство и рассудок не могли примириться с создавшимся положением и подсказывали, что надо что-то делать… Мысль лихорадочно работала в одном и том же направлении: почему анархическая солдатская масса осилила элементы порядка? Почему зверь победил человека?… Ужасы Свеаборга, Кронштадта, Севастополя, бесчисленные насилия над офицерами на фронте, воспоминания о собственных тяжелых переживаниях, все это обостряло мою гордость и упрочивало сознание, что невозможно, недопустимо покоряться тому циничному злу, какое совершалось именем революции. Что позорно ожидать с покорностью и с непротивлением своей очереди, когда явятся людо-звери и уничтожат меня, как беспомощного слепого щенка»[244].
Борьба «белых» офицеров была своеобразным героизмом отчаяния, «память о революции глубоко въелась в их (офицерские) души. Я, – вспоминал английский ген. Э. Айронсайд, – пытался внушить им, что они должны уменьшить пропасть между офицерами и рядовыми, но почувствовал, что мои слова не произвели на них никакого впечатления… Офицеры исправно несли службу, но в их глазах я видел ужасную безысходность. Многие из них в глубине души не верили, что смогут разбить большевиков, хотя все еще твердо были
Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия / Capitalism, Socialism and Democracy. 1942. – М.: Эксмо. 2007 г. с. 460–461.
1-ое послание к Коринфянам ап. Павла 15 глава 36 стих.
Ильин И. С.…, с. 226. (24 сентября 1917 г.)
Сахаров К. В.…, с. 6.
Для многих офицеров выбор этот был далеко не однозначен. Тяжесть моральных мук офицерства описана в «Белой гвардии», «Днях Турбиных», «Беге» М. Булгакова; «Хождении по мукам» А. Толстого; «Тихом Доне» М. Шолохова; «Между белыми и красными» Э. Двингера и т. д.
ГАРФ. ф. р–5881. Оп. 2. Д. 754. Л. 7–8. (Ганин А…, с. 46–47).