Троянский кот. Далия Трускиновская
вина, фаянс, гобелены, пошли к Зебрюгге, взяли дорогой товар – монастырские ликеры, кружевные воротнички и манжеты, картины в футлярах из оленьей кожи, залитых для надежности воском, – и тогда уж направились домой.
С крепчающим северо-западным ветром, не жмясь к берегам, проскочили Каттегат и выскочив в Балтику проложили курс на Штейнорт, предполагая оставить остров Борнхольм по левому борту, и уже начали подсчитывать время прихода домой. И явились бы в родной порт в назначенный час, если бы не багряный рассвет, предвещавший бурю…
Боцман вместе со всей командой натягивал штормовые леера и проверял крепление груза.
– Эй, приятель! – тяжелая рука хлопнула Франса по плечу. – Я пришел за своим якорем!
Боцман обернулся и увидел белое лицо, перечеркнутое черной повязкой. Более ничего он не мог разобрать во мраке – плащ незнакомца реял и метался, а когда его отнесло вправо, боцману показалось даже, что у головы собеседника вовсе нет тела.
– Не до тебя! – отмахнулся Франс. – Ей-Богу, не до тебя!
Господин с черной повязкой поморщился.
– Как знаешь, милый собутыльник, а свой якорь я заберу. Вспомни, как ты его пропил, и не спорь со мной!
Тут только боцман осознал нелепость происходящего – не мог этот незнакомец оказаться на корабле. И тем не менее, он стоял на палубе, кутаясь в беспросветно черный плащ.
– Сгинь, рассыпься, нечистая сила! – воскликнул перепуганный боцман.
– Изволь, дружище, но сперва я заберу свое имущество.
Господин с черной повязкой протянул руку – и огромный якорь весом в полсотни пудов поплыл по воздуху к его ладони и установился, удерживая равновесие, как будто тряпичная фигура у балаганного штукаря. Цепь же, к которой он был пристегнут, отвалилась, словно мочку, ее державшую, перерезали неимоверно острым ножом.
– Благодарю! – сказал новый владелец якоря. – И прощай, милый Франц. Да узнай на прощание, что судно, лишенное якоря столь диковинным образом, вовеки к берегу не причалит!
Франц на сей раз был трезв и потому живо сообразил, с кем имеет дело. Жаркий стыд обжег его изнутри – ему сделалось стыдно перед матросами, перед старым капитаном и его молодым помощником, перед коком Юлиусом, давним приятелем. Стыд этот превозмог страх, боцман кинулся вперед и ухватился за мокрую чугунную лапу якоря.
Лапа стала извиваться, выворачиваясь из крепких боцманских рук.
Любой другой струсил бы и отпустил якорь – только не боцман Франс.
– Какого дьявола?! – зарычал он. – Семь пудов гнилой пеньки тебе в зад! И пушечным ядром туда вколотить! Да вшей с трех команд после годового плаванья тебе в гнусную твою пасть!
А в какое место он определил десять фунтов голодных зубастых клопов, зараженных ядовитой болотной лихорадкой, и выговорить, право, неловко.
Ругаясь, он даже не заметил, что подошвы его оторвались от палубы.
Оживший якорь пролетел