Идеи и отношения. Евгений Медреш
моей философией, жизненной позицией – или их удел быть лишь рабочим инструментом в моих руках, разновидностью производственной спецо дежды?
Впрочем, начало моего обучения гештальт-терапии (в профессиональном просторечии – «гештальту») не было вызвано сугубо теоретическим интересом или поиском нового ремесла. Оно было связано как раз с переживанием утраты смысловой опоры под дао ежедневной жизни, утраты прежних увлечений и уверенностей при отсутствии новых. Проще говоря, я находился в кризисе. Сценарий предыдущей части моей жизни был закончен, а в новый период жизни, с новыми смыслами, ощущением собственной уместности, по-новому осознанным и структурированным жизненным пространством прорваться не удавалось. При наличии большого объема работы было ощущение, что делать нечего. Воспринималось это тяжко – почти как невозможность жизни, как хаос в глухом тупике.
Я был беззащитен и уязвим. Меня ранило, царапало и корежило всё: то, что происходило и то, что не происходило; то, чего хотелось и то, чего не хотелось. Принцесса на горошине в сравнении со мной могла бы показаться просто бесчувственным бегемотом. И именно бесчувственность и неуязвимость были тем волшебным даром, который я мечтал обрести. Я засыпал и просыпался с желанием стать толстокожим…
Но для того, чтобы отшибить себе голову и чувства, гештальт применить не удалось. Более того: как раз этому он и не дал совершиться. Утрата чувствительности, утрата острого, открытого и трезвого проживания моих событий и обстоятельств в моем новом, трудно рождающемся «гештальтистском» восприятии были вдруг осознаны, как фактическая утрата жизни, – а стало быть, неприятность и малодушие. Гештальт оказался практикой, возвращающей всю полноту восприятия и осознавание всех оттенков, звуков и запахов проистекающей жизни, – до каждого ее мгновения. И позывы к ампутации души или отдельных ее участков, а также потребностей и отношений, в которых сохраняется чувствительность, гештальт не поддерживает.
Итак, в результате занятий гештальтом моя уязвимость не исчезла и не уменьшилась, даже скорее увеличилась. Но стала иной. Если раньше она была помехой, болезненным недостатком, причиной моей неустойчивости, то теперь она стала тем, на что я могу опираться в своей жизни. Она стала внимательностью, открытостью, пробужденностью, своего рода «противотуманной системой». Она стала причиной моей устойчивости. Потому что, если я способен чувствовать и осознавать все, что со мной в действительности происходит, и при этом оставаться живым, не организовывать себе иллюзий, снотворного и ограниченного доступа реальности, – то это и есть устойчивость.
Я не хочу прожить свою жизнь транквилизированным или искусственно допингуемым типом с заблокированными зонами восприятия, к чему-то или от чего-то сбегающим. Я хочу внимательно чувствовать каждую «горошину», каждый миг собственной жизни, хочу жить во всем регистре своих переживаний и ощущений, – потому что это моя жизнь. Когда