Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец. Вадим Полищук
широкую грудь красноармейца Коновалова.
– А ты, – палец смещается левее, – будешь стоять вместе с ним и контролировать, чтобы этот… часовой опять не заснул.
– Есть контролировать!
– Есть заступить на пост!
– Идите!
Комбат отворачивается и идет в глубину вагона, давая понять, что разговор с нами закончен. Мы быстренько сваливаем, чтобы дальше не нервировать начальство своим присутствием. Судя по первым впечатлениям, есть шанс отделаться дисциплинарным взысканием – не станет комбат шум поднимать, невыгодно ему это. К тому же сам он вырван из привычной среды и едет, как и большинство батарейцев, в неизвестность. И неизвестность эта его пугает – там ведь и убить могут, а судя по рассказам уже побывавших на фронте, вероятность такого исхода довольно высока. Но если со стороны Филаткина подлянки не последует, то надо будет припугнуть парочку неблагонадежных, потенциально склонных к стукачеству, но в оном пока не замеченных.
Прежде чем сменить часового, мы заскакиваем в свой вагон, нас там встречают почти как воскресших из мертвецов. Выясняется, что Шлыков доложил комбату о нашем побеге только при остановке на станции Грязи, сразу, как только смог. Можно понять лейтенанта – буквально у него на глазах красноармеец и младший командир дезертировали из эшелона на ходу. Есть от чего обалдеть. Сообщив взводному решение комбата, отправляемся менять часового.
Еще до отправления к нам подходит сержант Федонин.
– Не боись, все нормально будет.
– Да я уже понял, что комбат сор из избы выносить не будет. Твоя работа?
– Моя, – ухмыляется Серега, – я ему кое-что объяснил. Да он и не сильно брыкался.
– Ну да, – соглашаюсь я, – особисты всех затаскают и самого комбата на карандаш возьмут. Что он сказал?
– Если до Воронежа догоните эшелон, то он рапорт писать не будет, а если нет.
Сергей понижает голос так, чтобы Сашка его не услышал:
– Я тут кое-кого пообещал удавить, если эта история всплывет. Похоже, прониклись.
– Спасибо.
– Сочтемся, нам с таким командованием вместе держаться надо. Ладно, пошел я, загрузка тендера заканчивается, скоро поедем.
Мы тоже забираемся на ступени площадки вагона. Эшелон трогается. Едем мы молча. Вижу, что Сашка хочет что-то сказать, но не решается. Наконец, он не выдерживает.
– Простите меня, товарищ сержант, подвел я вас. Я никогда больше… ей богу. Вот вам крест.
И он истово начинает креститься, на глазах у парня наворачиваются слезы.
– Бог простит, – автоматически вырывается у меня.
Некоторое время мы молча трясемся на тормозной площадке, продуваемой холодным мартовским ветром. Молчание опять нарушает Сашка:
– А вы верующий, товарищ сержант?
Даже не знаю, как ответить на этот простой вопрос, и надолго задумываюсь. Золотой крестик на золотой же цепочке, аккуратно зашитые в потайной карманчик с внутренней стороны вещмешка – единственная вещь, которая осталась от прежней