Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы. Себастьян Родригез-Иньюригарро
деле мне нравится вкус отравы-на-травах, – признался Ил, вдыхая зеленоватый пар над перевёрнутым конусом. – Есть в непроходимой горечи что-то чистое, свежее. Заострённое.
– Возвращающее к ядру, – поддержал Андерсен. – Стержневое. Дай мне глотнуть.
С востока дуло весной и в июне – вкрадчиво, без визуальных эффектов. Бури не завывали в каминных и водосточных трубах, соль не летела горстями в лицо, только над Эштом висела пудра, похожая на молочную пенку.
Эшт был рекой и брал начало на севере, за Хаториной; петлял же по всей Солонке, приближаясь к интернату в районе верёвочного моста. По бездорожью до излучины добегали за час, просёлочным трактом тащились бы полдня, но никто не тащился.
При ветре с востока занятия не то чтобы отменялись, но становились предельно необязательны: из вылазок на Эшт возвращались не все и не каждое утро. Спонтанные ночёвки постепенно превращались в стоянку табора, в недели подлунных плясок и дневного сна в прибрежной траве или на развилках исполинских белых ив, не менее древних чем дубы и буки поодаль.
После заката костры мерцали гирляндами. Хлипкие шалаши на случай воды с небес конструировали на опушке леса. Почуяв грозу, кидались в реку, невзирая на степень раздетости: молнии, прошивая тело, согревали, «растормаживали» и оставляли шлейф подкожной колкости сродни той, которая сопровождает возобновление кровотока в онемевшей конечности.
Питались зажаренными до хруста рыбёшками с гарниром из цветочного месива, оплетающего берега Эшта. С моста на вощённых бечёвках спускали матерчатые мешки, набитые примерно той же растительной кашей, и оставляли болтаться в воде как минимум на неделю, а чаще на месяц.
Узлы на перилах моста помечали булавками, значками, именными бирками, потому что ворох – на вид неразличимый, собранный в одно время и в одном месте – был у каждого свой: по тому же принципу, что духоподъёмные капли Карла-Густава. Ил, например, наполовину забивал мешок листьями сливы, тонкими прутьями с прошлогодних вишнёвых веток, а перед отправкой в реку пронизывал травянисто-древесный хаос соломкой едва затвердевших струек смолы. Другие отдавали предпочтение ивам или дубовой коре, кто-то вместе с корнями и стеблями забрасывал в Эшт хранимые с осени сухофрукты.
Когда ветер с восхода слабел, пухлые и осклизлые поплавки убирали с пути стремнины, а содержимое прятали в темноту. Шкафы в спальнях отлично подходили для этой цели: дверцы запирали, а ключами обменивались, чтобы не полезть за имуществом по забывчивости, на автопилоте или в сомнамбулическом сне.
К макушке июля пропитанные восточной солью и течением Эшта смеси достигали готовности: высыхали не до хрупкой прозрачности, а до гибкой, чуть влажной упругости и сохранять приобретённые качества могли веками, но расходовались гораздо быстрей.
Лемма, она же Ювелирная дева, пускала содержимое своего мешка на заживляющие бальзамы. Многие