Присягнувшая Черепу. Брайан Стейвли
голые ноги так, словно пыталась – вопреки всякой вероятности – получить удовольствие от его вздувшейся артерии. И вообще весь ублюдок был как его шея: словно кто-то сляпал его из здоровенных кусков мяса, не слишком сообразуясь со строением скелета.
Глотка не пел, зато поддерживал самые высокие ноты хора соратников, колошматя по чему попало: по столу, по собственному колену или по плечу собутыльника, будто доказывал, что пьян и ни о чем не думает.
Я ни тому ни другому не верила.
Правда, он у меня на глазах влил в себя внушительное количество пива и теперь качался на стуле, но качался как-то не так. Движение выглядело нарочитым, наигранным. И глаза у него не блуждали, как у настоящих пьяных, смотрели уверенно. Вроде бы он ничего не замечал за кругом собутыльников, но взгляд безостановочно, быстро и хладнокровно шарил по комнате. И к открывшейся двери Глотка оборачивался неуловимым движением – я сама бы не заметила, если бы нарочно не присматривалась.
Согласно общепринятому заблуждению, крупные мужчины глупы. Я слышала тому десяток объяснений: что мышцы оттягивают кровь от мозга, что головы у них страдают в бесчисленных драках, что им попросту ни к чему острый ум. В театре их обычно представляют смешными тупицами, писатели рисуют придурками среди стройных и разумных созданий. Как видно, мысль, что можно быть сильным и умом, и телом, оскорбляет наше врожденное чувство справедливости. Нам кажется, что существует честный обмен: бедная жизнь или богатая душа, красота или благородство. Только мир устроен иначе. Богиню-родительницу честность и справедливость не волнуют.
Бедиса одаряет благословениями по своей прихоти: одного осыплет здоровьем, силой и мудростью, другому откажет даже в таком простом утешении, как прямой позвоночник. Только смерть уравнивает всех.
Глотка, бесспорно, был еще жив – убить его предстояло мне, – и я с сожалением отмечала, что как раз его Бедиса одарила очень щедро. Я перевела взгляд на его спутников – судя по значкам на аннурской форме, солдат его легиона. Любого из них убить было бы проще. По правде сказать, проще было бы убить даже всех разом. Солдаты были молоды, за годы переходов и боев на Пояснице накачали силу, но, в отличие от Глотки, все они создавались по человеческой мерке. Шеи их казались пучками из позвоночника, пищевода, гортани и нервов, а не архитектурными сооружениями. К тому же они волновались.
Конечно, они скрывали это как умели: смеялись громче обычного, хлопали друг друга по плечам, старательно не замечали соседей – местных жителей, расположившихся за другими круглыми столами и почти невидимых в слабом свете красночешуйчатых фонариков. Кое-кто из солдат пробовал пить наравне с Глоткой, но по тому, как они спотыкались и путали слова песен, делалось ясно – не угонятся. Но и после полубочонка пива они не могли скрыть боязливых взглядов, и руки у них сами собой тянулись к мечам и ножам на поясе. А когда со стойки свалилась глиняная кружка, даже самый пьяный из их компании подскочил, будто ожидая удара.
Разумеется, тут, хоть отчасти, сказались мои старания. Аннур два века с завоевания