Трио-Лит 1. Сергей Валентинович Литяжинский
Ноги сами вели его куда-то по пустынным улицам какого-то постапокалиптического знакомого и незнакомого города.
Вечером он спросил у дебелой и грузной женщины с кожей цвета пшеничного теста:
– Тебе удалось опубликовать рукопись?
– Нет, – горько усмехнувшись, ответила она, – когда было совсем плохо, мама сдала её в макулатуру.
Как у Распутина
Часам к трём пополуночи небывалая тишина на пару с небывалой тьмой и рядом, и вдалеке затопили окружающее пространство. Ни ветра, ни дождя, ни возни мышей и насекомых здесь, ни лая собак снаружи. Кругом беззвучная, безжизненная, летаргическая темнота. Прошлой ночью в прорехе соломенной крыши было видно звёзды. Теперь же – нет. Тяжеловесное ненастье постаралось. Обременённые азовской влагой тучи провисли над степной деревенькой, надёжно скрывая её от далёких светил. Глаза продолжали искать те звёзды и безуспешно шарили в недосягаемом мраке.
– Не спишь? – и, не рассчитывая на ответ, продолжение: – А я было задремал. Только беда – неглубоко. Прохладно для крепкого сна. И рёбра ноют, дышать не дают.
– У меня, думаешь, по-другому?
– Не хочу сейчас думать! Хочу заснуть.
– На том свете отоспишься.
Вся ночь, вся темнота, весь мрак и вместе с ними всё мироздание в тот же миг, негодуя, обернулись на этот пророческий ответ и, выразительно скрипнув зубами, справедливо поправили оппонента:
– Отоспимся.
И тот незримо кивнул головой, раскаиваясь в неуместной шутке.
– Увы!
И безотрадность ситуации, как рупор, многократно усилила смысл этого междометия. И оба его услышали. И поэтому конфликт не разгорелся. Оба молчали, и каждый смотрел в свою темноту. И каждый был темнотою. Оба боролись с воспоминаниями, которые подплывали и цеплялись к их лодкам, и каждый хотел быть безжалостным к этим привидениям, даже к хорошим и светлым, и старался их теперь же оттолкнуть. Химеры усмехались и продолжали плыть рядом.
Через какое-то время снова раздался голос:
– Ты молишься?
Темнота не удивилась вопросу.
– Не получается. Не тот момент.
– Смеёшься? Другого, скорее всего, уже не будет.
– Не могу. Страшно. Да и стыдно как-то. Годами об этом даже не думал, а теперь…
В ответ темнота стала тихо-тихо то ли всхлипывать, то ли подвывать странную песню.
Вспомнились вдруг встревоженные глаза отца, бездыханное тело лохматой собаки, в клочья разорванная кукла Петрушка. Нет, нет… Но мираж не отталкивался, не пропадал.
– Угадай! Угадай! – не веря своим глазам, тряс отец любимого пса. Тот вытянулся на траве и без признаков жизни уставился взглядом в её зелёную гущу. Отец обернулся к трёхлетнему сыну. Тёма ещё не имел ясного представления, что такое смерть, и поэтому не видел в происходящем трагедии. Ему казалось, что Угадай притворяется, что он сейчас вскочит и, как всегда, будет прыгать вокруг них и лаять, и ластиться, и руки лизать.