Тени в раю. Эрих Мария Ремарк
табличка с одним-единственным словом: «Think!»[6] Этот лаконичный призыв я замечал уже не раз, порой в самых неожиданных местах: в гостинице «Рубен», к примеру, он красовался перед туалетом. Вынужден признать: более живого и прусского напоминания о родине мне в Америке встречать не доводилось.
Адвокат оказался дородным увальнем с широкой и плоской, как блин, физиономией, в очках с золотой оправой. И с неожиданно тонким голоском, о чем он прекрасно знал и, конечно, изо всех сил старался его понизить, говоря почти шепотом.
– Вы эмигрант? – спросил он едва слышно, не отрываясь от чтения рекомендательного письма, которое, должно быть, Бетти сочинила.
– Да.
– Еврей, разумеется?
Удивленный моим молчанием, он вскинул глаза.
– Еврей? – уже с нетерпением повторил он.
– Нет.
– То есть как? Вы не еврей?
– Нет, а что? – ответил я, удивляясь в свою очередь.
– С немцами, желающими обосноваться в Америке, если это не евреи, я не работаю.
– А почему, позвольте спросить?
– А потому, что это само собой понятно и не требует объяснений, мистер.
– Разумеется, не требует. Но ради выяснения столь очевидной истины вряд ли стоило держать меня в приемной целый час.
– Госпожа Штайн не написала мне, что вы не еврей.
– Немецкие евреи, похоже, терпимее относятся к немцам, чем американские, – съязвил я. – Позвольте тогда уж встречный вопрос: а вы еврей?
– Я американец, – ответил адвокат громче прежнего, уже тенорком. – И я не помогаю нацистам.
Я усмехнулся.
– Для вас, значит, каждый немец уже нацист?
Голос зазвучал еще громче, взлетая почти до оперных высот.
– Во всяком случае, что-то от нациста в каждом немце есть.
Я снова усмехнулся.
– А в каждом еврее что-то от убийцы.
– Это как?
Голос наконец сорвался на фальцет. Я кивнул на табличку «Думай!», такую же, как в приемной, только в позолоченной рамке.
– Или в каждом велосипедисте, – добавил я. – Старый анекдот, еще девятнадцатого года. Когда кто-то вякал, что в войне виноваты евреи, ему на это отвечали: «И велосипедисты». И если он спрашивал: «А велосипедисты почему?» – ему отвечали: «А почему евреи?» Но это когда было, двадцать пять лет назад. Тогда в Германии люди еще умели думать, хоть и не без затруднений.
Я ждал, что уж теперь-то адвокат меня вышвырнет. Но вместо этого физиономия его вдруг расплылась в широкой улыбке, сделавшись от этого еще необъятнее.
– Неплохо, – просипел он, снова пытаясь перейти на басы. – Не знал этого анекдота.
– Так он старый, с бородой, – утешил его я. – Сейчас анекдотам предпочитают стрельбу.
Адвокат снова посерьезнел.
– Зато у нас тут на анекдотах все просто помешаны, – сказал он. – Тем не менее я остаюсь при своем убеждении.
– А я при своем.
– И обосновать
«Думай!» (