Две королевы. Юзеф Игнаций Крашевский
дальше и никто не скрывал свою мысль.
Затем у дверей послышался шелест и некоторые головы обратились к ним, потому что кто-то смелым, размашистым шагом приближался к разговаривающим… а был это человек очень привлекательный для тех, кто его не знал, и необычной внешности.
Такого меньше всего можно было ожидать в покоях епископа Самуэля, потому что там все выглядели по-пански и весьма парадно, а прибывший, хоть фантазии ему хватало, был одет с простотой и небрежностью.
В странных костюмах в те времена недостатка не было, и почти на каждом человеке можно было видеть всё более иную моду, но по входящему трудно было понять, к какому принадлежал народу.
Ботинки имел длинные, какие обычно носили в Польше, внизу была одежда, скроенная как кафтан, но потертая и блеклая, хотя материя для неё была некогда дорогая и красивая. Сверху же на ней была шуба из белки пепельного окраса, покрытая выцветшим бархатом, какая бы едва старому слуге в будний день подобала. В руке же он держал меховой колпак, такой же прилично старый, как вся одежда. За поясок на кафтане была заткнута поношенная пара перчаток, – сбоку ни меча, ни сабли, только под мышкой нёс какую-то обитую тросточку.
Этот невзрачный человек средних лет, несколько лет назад постаревший, имел огромную голову, на которой торчал лоб, как купол; лицо худое, длинное кончалось заострённо. Он был отвратительный, но в глазах имел столько разума, а в лице столько жизни, что пробуждал какое-то уважение. А должно быть, он считал себя значительным, потому что эти достойные мужи, эти ткани, наряды и цепи, к которым он так фамильярно входил, отнюдь не лишили его смелости.
Те, что стояли у него на дороге, отступали с поклоном, те, кто был вдалеке, приветствовали с великой любезностью, а ксендз Самуэль, заранее приветствуя его рукой, дружелюбно улыбался.
Приблизившись к столу, новый гость с той же смелостью, с какой вошёл, поклонился по кругу и остановился.
– Вы у меня редкий и очень желанный гость, милый Струсь, – произнёс епископ, – здравствуйте!
Струсь немного склонил голову.
– Благодарение Богу, я был тут не нужен, – сказал он, – а в другое место я должен идти, необходимость. Доктору все рады, лишь бы его не звать.
Этот Струсь был тогда самым вызываемым лекарем в Кракове, хоть там их было предостаточно, потому что и поляков, что в Италии учились, и итальянцев, и разных чужеземцев много можно было насчитать.
Струсь превосходил других знаниями и быстрыми глазами в распозновании людских болезней и темпераментов. Его всюду уважали за большие познания, но и за не менее прекрасный характер. Как это случается со многими лекарями, ежедневно привыкшими к виду смерти и людские дела привыкшими видеть бренными, Струсь сохранил свободу ума и речи среди самых достойных особ и не перед кем не сгибался. Ему так же легко было сказать правду королю, как батраку, а та всегда была здоровая и ядрённая. Он также никого не боялся, когда все его требовали.
Струсь, должно быть, входя, уловил последние слова