Фатерланд. Роберт Харрис
покое. Убирайся. Оставь всех нас в покое.
Она поймала пса за ошейник и оттащила назад. Под его визг дверь захлопнулась.
Позднее, возвращаясь в центр Берлина, Марш продолжал думать о собаке. Единственное живое существо в доме, подумал он, которое не носит формы.
Если бы он не чувствовал себя так скверно, то рассмеялся бы.
– Целый день кошке под хвост, – произнес Макс Йегер. Было половина восьмого вечера, и он натягивал шинель у себя на Вердершермаркт. – Ни личных вещей, ни одежды. Просмотрел список пропавших аж до четверга. Никаких результатов. Так что с предполагаемого времени смерти прошло больше суток и ни одна живая душа его не хватилась. Ты уверен, что это не какой-нибудь бродяга?
Марш покачал головой:
– Слишком упитан. И у бродяг не бывает плавок. Как правило.
– И в довершение всего, – Макс последний раз пыхнул сигарой и погасил ее, – мне вечером идти на партийное собрание. Тема: «Немецкая мать – народная воительница на внутреннем фронте».
Как и все следователи крипо, включая Марша, Йегер имел звание штурмбаннфюрера СС. В отличие от Ксавьера, в прошлом году он вступил в партию. Марш не осуждал его: чтобы продвинуться по службе, нужно было состоять в НСДАП.
– И Ханнелоре идет?
– Ханнелоре? Обладательница бронзового Почетного креста «Германская мать»? Конечно идет. – Макс поглядел на часы. – Самое время выпить по кружке пива. Что скажешь?
– Сегодня нет, спасибо. Я спущусь с тобой.
Они попрощались на ступенях здания крипо. Помахав коллеге рукой, Йегер повернул налево, к бару, а Марш двинулся направо – к реке. Он шел быстрым шагом. Дождь перестал, но в воздухе висел серый туман. На черной мостовой мерцал свет довоенных уличных фонарей. Со стороны Шпрее, приглушенный домами, раздавался в тумане низкий звук сирены, предупреждавшей суда об опасности…
Он повернул за угол и пошел вдоль реки, ощущая на лице приятную вечернюю прохладу. Вверх по течению с пыхтением двигалась баржа с единственным фонарем на носу. За кормой кипела темная вода. В остальном царила тишина. Ни машин, ни людей. Город словно растворился в темноте. Он нехотя покинул реку, пересек Шниттельмаркт и направился по Зейдельштрассе. Через несколько минут он входил в берлинский городской морг.
Доктор Эйслер ушел домой. Вполне естественно. «Я люблю тебя, – раздавался женский шепот в безлюдной приемной, – и хочу рожать тебе детей». Смотритель в замызганном белом халате неохотно оторвался от телевизора и проверил удостоверение Марша. Сделал отметку в журнале, взял связку ключей и жестом пригласил посетителя следовать за ним. Позади них раздались звуки музыкальной темы ежедневной «мыльной оперы» имперского телевидения.
Двустворчатые двери вели в коридор, похожий на десятки таких же на Вердершермаркт. Где-то, подумалось Маршу, должен быть имперский директор, ведающий изготовлением зеленого линолеума. Он прошел за смотрителем в лифт. С грохотом захлопнулась металлическая решетка, и они спустились в подвальный этаж.
У входа