Сеть судьбы офицера Игоря Ергашова (сборник). Владимир Коркин (Миронюк)
Тренируйся. Как только кореш мне стукнет, будет ли сучара в выходные в Богодарске обретаться, так и пометелим туда.
– Ой, боюсь я.
– «Газельку» оставим в надежном дворе, рисовать меня под гаденыша будешь у кореша. Там и обождешь меня. Да не куксить! Не прикоснется он к тебе. А я отработаю быстро. Все ж осень, холодно. Не писай, все продумал.
– Зачем тебе это?
– Надо. Так надо, – и, помедлив, продолжил, – хочу, чтобы лоха закрыли. Пусть лагерную парашу понюхает. И знай, я тебе все твои прошлые грешенята простил. Ты у меня одна и я тебя ни на кого менять не думаю. Мы с тобой один в одно! Я гож для тебя, а ты только для меня.
Так три года назад поздней осенью Сизонеренко, загримированный под Мирослава Тумашкевича, совершил первый грабеж в областном центре. Затем таких «подвигов» становилось все больше и больше. Наезжая в Богодарск, он с Лизкой останавливался чаще в пустующей квартире матери Редкозуба. Та мертвой хваткой вцепилась на курорте в очередного гражданского муженька из соседней области, и не отпускала того от себя ни на день. Иногда Лизавета ныряла к подружкам. Они доверяли ей ключи от своих квартир, чтобы та могла уединиться с любовником. Ну, как не помочь, если тебе в руки капают хорошие бабки. Налеты на людей совершались в разных концах города. Следователи ломали головы: кто очередная жертва грабителя? Кто же этот разбойник? Эта дилемма, увы, непредсказуема. Под бандитскую «гребенку» попадали люди разного возраста и имущественного положения. И почти все пострадавшие рисовали портрет телеведущего Тумашкевича. Были лишь маленькие неувя-зочки: ростом Тумашкевич был выше грабителя, иные в его голосе интонации, а те, кто рассмотрел цвет глаз преступника, утверждали, что у «сволочюги» глаза карие. Однако у подозреваемого журналиста они серо – голубые с прозеленью. Оперативные работники пошли даже на то, чтобы втихаря проникнуть в квартиру телевика. Всё основательно прощупали, простучали. Однако ничего криминального: ни краденых вещей, ни воровского арсенала, ни даже бандитской финки, которой всегда угрожал преступник. Сыскарям казалось, что потерпевшие всё путают, у них от страха в зобу дыханье спёрло. И оттого, что вор был неуловим, менты зверели, готовые порвать бандюгу-журналюгу. Его не представляло труда упечь в ИВС, кипа показаний, да начальство твердило свое:
– В изолятор всегда сумеем упрятать. Но где вещдоки? Ни одного вещественного доказательства. У Тумашкевича нет ни собственной машины, чтобы разъезжать на ней, когда и куда ему вздумается, ни знакомых шоферов, ни дружков с темным уголовным прошлым. Ничего не дали и многочисленные засады у дома и в подъезде, где живёт Тумашкевич. После рабочего дня, набрав продукты в магазинах или на рынке, он и носа из квартиры не высовывал.
Да это оперы знали, как знали и то, что его супруга последние годы жила в другом микрорайоне города с дочерью. У него на любой вечер нет алиби, но он сидит дома тише воды ниже травы. Прослушки и «гляделки» не мудрят: торчит журналист у телеящика, читает книги, пишет что-то. А что пишет,