Обо всём. Джулия Тот

      И снова в мире – первый день весны,

      но – всё – по-прежнему на свете этом:

      не стало счастья больше в нём,

      ни каплей меньше – в море лжи

      и боли… и трещать капели —

      устало надоест из года в год о том,

      что есть она, чтобы напомнить о весеннем счастье,

      что, может быть, пора – давным давно —

      нам что-то изменить, избавившись от страха власти,

      в котором мы боимся сделать шаг —

      навстречу ли, или – невозвратимо – удаляясь…

      послушайте капель – хотя бы раз,

      попробуйте на вкус – о чем мечталось —

      в дни первые весенние – годами,

      и, может быть, – изменится весь этот свет:

      быть может, – станет ярче он,

      и каплей в море горя – меньше,

      быть может, – за капели песнью —

      тот мир, в котором горя больше нет?…

      Я облаком несуществующим растаю,

      и, может быть, тогда – заплачешь ты…

      Или – напротив – будешь очень счастлив —

      избавиться от бремени моей любви?

      Но, как бы ни было – я облаком

      несуществующим растаю, —

      и, посмотрев на мир твой – без меня,

      решу: вернуться иль – оставить, —

      в счастливом одиночестве тебя…

      Забытый старый двор,

      скрипят качели ветром, —

      там я оставила своё «давно»,

      за скрипом не расслышала ответов:

      чужие страны, города и лица, —

      зачем нужны мне были так

      и так спешила к ним, —

      таким раскрашенным цветами —

      уж слишком яркими для глаз моих, —

      иным…

      Зачем с поспешным рвением учила

      ненужные напевы,

      праздников неведомых календари,

      из языка в язык переносила

      зачем традиции свои, свои стихи, —

      мне не расслышать за качелей скрипом

      ответов – их не разобрать, —

      моё «давно» – за воем ветра скрыто…

      накрыто акварелью нового,

      что так стараюсь я

      своим теперь считать…

      Город маленький на берегу залива

      радостно рядится в Карнавал, —

      лицемерие за масками пытаясь спрятать,

      истеричным и фальшивым счастьем заполняют бар:

      слишком громкие монро-блондинки,

      в белопошлых платьях-париках,

      милые старушки, что в мешки одеты,

      и, – султанов – целый караван…

      Подивившись вдоволь собственным прекрасам,

      да дешевым платьям – парикам, —

      затихают в ожидании фальшивых звуков,

      что уже в священников разряжены готовятся сыграть, —

      в серпантин, да конфетти искуссно столь растрепанном, —

      баре, превращенном в карнавальный хлам…

      И, – при первой заданной нестройно – ноте, —

      гитарой ненастроенной, в ненастоящего священника руках, —

      запрыгает счастливое народье:

      монро, старушки, что годами нафталинены,

      и, – султанов – целый караван…

      В сем громком, псевдокарнавальном буйстве

      покинет в танцах стойку бара нафталином ароматная толпа,

      открыв лицо по-настоящему счастливое,

      на коем – широко распахнуты и столь удивлены глаза,

      улыбка обладателя чьего – столь искренна,

      что лишь подумается – он здесь – в первый раз, —

      он верит маскам и веселию поддельному, —

      фальшивой музыки звучание оркестрами он слышит,

      за маскарадом, что вокруг него, не видит —

      ни зависти, ни лжи, ни низостей гримас…

      Восторженно смеясь всему, что видит,

      совсем ребенок – нет ему и двадцати,

      вдруг с места встать решит, —

      счастливый жизни бара новичок и – сразу всем ответит —

      на все вопросы: и о счастьи, и о жизни, о – любви… —

      болезнью неизвестной изуродованным телом

      он медленно – за полушагом – шаг,

      все так же улыбаясь – серпантину,

      танцующим старушкам, что в мешки наряжены, —

      рукой