Девочка Севера. Саяна Горская
глаза и подскакиваю. В груди щемит. Воздух не проходит в лёгкие – горло сжало спазмом.
Неужели нашёл? Где дала осечку? Засветилась в камерах вокзала?
– Кто?! – Хриплю, хватаясь за сердце. Оно испуганно лупит в ладонь.
А в голове гулко стучит «Не отдавайте меня ему! Не отдавайте!»
– Шура. Ты ей обещалась воды натаскать.
Шура!
Господи…
– Баб Тась… – Усиленно фильтрую в голове слова. – Ну нельзя же так с людьми!
– Чегой?
– А то вы не знаете, чегой. – Поясничаю на её манер.
Местный диалект я вообще не сразу научилась понимать, но потихоньку привыкаю.
– Ты перед тем, как к Шурке уйти, собак накорми. Дымок снова смылся куда-то, гадёныш. Второй день нет его. А Цуцик под крыльцом сидит, нагулялся.
Дымок – это помесь алабая и маламута. Огромный, как нефтетанкер. Машина для убийств, иными словами. Только сам Дыма так не считает – за грозным внешним видом скрывается нежное и по-детски наивно-дружелюбное сердце. Но люди, которые этого не знают, при первом контакте с ним начинают заикаться. Потому что Дыма настаивает на очень тесном знакомстве: с объятиями, обнюхиваниями, облизываниями и нежным кусем.
Цуцик – четыре с половиной килограмма ярости. Несуразное нечто с вздыбленной в разные стороны шерстью, кривой челюстью и торчащими из-за этого наружу зубами. Шумный и визгливый, как газонокосилка. Но сторожевую функцию в доме выполняет именно он.
– Цуцика своего сами кормите. Он меня вчера укусил. – Демонстрирую синяк на икре.
– Неча с животиной нежничать, когда она жрёт. – Поддаёт мне сверху баба Тася, как неразумному ребёнку.
– Я и не нежничала! Попробуй тут, ага…
– Каструль в предбаннике. А я на почту пошла.
На почту – это значит, пол дня её не будет. Пока все деревенские новости не обсудит, домой не вернётся.
Потягиваюсь.
Маруся приходит, смотрит преданно снизу-вверх. Зелёные глаза ярко выделяются на фоне лоснящейся, чёрной шубки.
Выглядываю через щель в занавесках, которые в моей комнате выполняют функцию двери. Кикимора моя ушла.
Хлопаю по кровати рядом с собой. Маруся запрыгивает. Сжимаю её в объятиях и слушаю, как она тарахтит свои песенки. Если баба Тася увидит кошку в постели – убьет нафиг нас обеих. Здесь с этим строго, но я иногда нарушаю.
Через пару минут, вздыхая, встаю. Одеваюсь.
Тёплые штаны размеров на пять мне велики. Свитер с горлом. Сверху стёганная баб Тасина куртка, старая и потрёпанная, но не продуваемая никакими ветрами. На ноги – шерстяной носок, резиновые сапоги.
Шура – бабуля с соседней улицы. Подслеповатая, да и на ухо туговата. Родственников в деревне нет, ухаживать за ней некому. Но в таком положении не она одна здесь. Тут многие выживают, как могут.
Мама, когда жива была, говорила часто, что уважающая себя женщина добра к слабым и милосердна к сильным. И те, и другие заслуживают помощи.
И я помогаю, чем могу, хотя порой кажется, что ничем не могу… Я сама слабая. Тепличное растение.
Жизнь в деревне сурова. Сюда как будто не весь технический