Сундук безумного кукольника. Нина Ягольницер
спокойно, почти предвкушающе пояснил он. Мэг беспомощно держалась за его запястье, неожиданно горячее и упругое, чувствуя, что не сможет его остановить. Придурок… А она так пыталась поддержать его…
– Зачем ты так? – проговорила она, чувствуя себя очень глупой и очень обиженной, – о тебе столько людей заботится! Я извелась вся, пока тебя оперировали. А ты назло делаешь. Как дитя, ей-Богу… Прыгну из окна, чтоб мама плакала.
А псих посмотрел на ее пальцы, сжимающие его руку, покачал головой, и в этом движении Мэг померещилось сожаление:
– Да не делаю я назло, – с неожиданной мягкостью ответил он, – просто знаю я королевскую заботу, дурака-то из меня не лепи. Господи, сестра, ты сама совсем дитя. Кто тебя пустил к такому, как я? Да еще зная, что у меня есть здоровая рука.
Это прозвучало страшно. Так страшно, что Мэг даже забыла, что прямо за дверью в нескольких шагах сестринский пост. Резко разжав пальцы, она подавила порыв отшатнуться назад: нельзя показывать страх… Только вспомнить бы, касается это правило сумасшедших людей или бешеных собак?
Медленно выпрямившись, Мэг постаралась придать голосу твердости:
– Не надо мне угрожать. Нашел тоже врага… У меня всего-то оружия – этот поднос. И я понятия не имею, почему к тебе нельзя ходить – ты же не говоришь, кто ты. Скажи – и я буду осторожней.
И тут он улыбнулся. Скупо и искренне, обнажая слегка неровные, очень белые зубы. Хладнокровно вынул из ладони иглу, обозрел натекшую с капельницы лужу на одеяле и вздохнул:
– Прости, сестра Мэгги. И за доброту благодарствуй. Только ты меня слушать не стала. Болью пугаешь, едой попрекаешь… Я из себя героя не строю – было бы, чем гордиться. А только все это я уже видел. И совиные лапы варил, и со сломанными ребрами дрова колол, и грехи ночами отмаливал. Так что не трудись, сестра. Ничего я не скажу, зря провозитесь. От меня на каторге будет толк, это уж на слово поверь, руки у меня на совесть приспособлены. А можете сразу на плаху класть, так им и передай. А еда эта всегда кому-то пригодится, и на меня ее переводить без толку. С меня и тюремной похлебки хватит.
И вдруг Мэг отчетливо поняла: сумасшедший или нет, но это не ролевик. Она сто раз слышала эти клятвы верности и предсмертные насмешки, слышала на шести разных языках, от ошалевших от недосыпа подростков и пьяных седых реконструкторов. А сейчас впервые точно узнала, как в действительности звучат эти слова. Вот так. Устало и обыденно, без чувства, без огня. Когда человек действительно подразумевает то, что говорит, ни в ком не ища отклика. Невидимая и нерушимая грань между жизнью и игрой.
Она спокойно взяла с тумбочки поднос и снова поставила пациенту на колени:
– Послушай, – сказала она, отбросив иронию, – каторга подождет, ладно? И на плаху не спеши, туда не так-то легко пробиться в наши дни. А это просто еда. Не очень сытная, да и повкуснее бывает. Это не подкуп и не милость. Это самое первое и главное человеческое право. Которого никто и никого не смеет лишать. А потому в больнице досыта едят все. И я прошу тебя просто поесть. Обещаю, что не