Миллиметр. Елена Трумина
е лицо, высокий лоб и правильной формы, точеный нос. Квадратная линия подбородка и развитые надбровные дуги молодого человека выдавали в нем натуру более прозаическую.
– Как красиво… смотри, Валера… как в космосе.
Девушка смахнула с лица мокрый снег, задумчиво всматриваясь в пространство над собой. Земной спутник ее, помолчав, неуверенно кашлянул и отозвался голосом далеким и приглушенным, как если бы в самом деле говорил через скафандр:
– Ужасная погода. И, знаешь, Кирюш, кажется, у меня это… поднимается температура.
– Температура? – Кира вдруг нахмурилась и думать забыла о космосе. – У нас останешься?
Валера повел бровями, и с них посыпался снег.
Если до этого мгновения Кира смотрела на Валеру с восхищением, словно никогда прежде не встречала подобных ему красавцев, то теперь в глазах ее появилось удивление, будто она не могла поверить, что столь образцовая мужская особь способна простудиться.
Спустя несколько минут, под мягким светом лампы, молодые люди пили чай, и метель за окном их уже не волновала. Валера размешивал в чашке варенье, щеки его горели, как две кремлевские звезды.
– Не греми. Мама проснется, – сказала Кира. – Давай градусник.
За стенкой в соседней комнате, освещаемой лишь улыбкой, спала Людмила Борисовна. Мама. А улыбалась она потому, что в душе ее пели ангелы с золотыми трубами: мама радовалась за дочь, которая взялась, наконец, за ум.
Понравиться Людмиле Борисовне несложно. Для этого достаточно иметь здоровый цвет лица.
Как-то она сказала:
– Митя?!
– Да, Митя.
– Митя – нет.
– Что Митя – нет?
– Митя – нет, он бледный, это верный признак.
– Признак чего?
– Того! Чего… Я тебе говорю. Я знаю, что говорю. Хоть раз мать послушай. Ты все думаешь, мать – дура, а мать не дура, у матери опыт.
– Я не думаю, что ты дура.
А Митя не был бледным, он был поэтом, белолицым и чернобровым, и ходил, слегка покачиваясь, словно двигался не по земле, а над, и голос его звучал подобно тонкой, бузинной свирели. Но, несмотря на его ангелоподобный облик, кандидатура Мити была решительно отклонена.
Зато Валера, атлет и метатель копья, со здоровым цветом лица, с румянцем на скулах, Людмиле Борисовне полюбился сразу.
– Совсем другое дело! – успокоилась она. – Сразу видно: хороший парень.
Около часа ночи Кира выскользнула из спальни в кухню. В квартире стояла тишина, но спустя мгновение еле слышно скрипнула дверь соседней комнаты, заставив Киру выглянуть из кухни и несколько секунд пытливо всматриваться в темноту пустого коридора. Затем она выпила воды, без единой мысли, блаженно рассматривая в окне отражение хрупкой фигуры, с острыми ключицами, но удивительно развитой по женской части.
Приблизив лицо к самому стеклу, она увидела, как из сумеречной черноты, чуть качнувшись, выглянула и подмигнула Луна. (В детстве Кире подмигивали взрослые, теперь ей представлялось, будто подмигивают небесные светила.)
Она подмигнула в ответ, и тут из спальни донесся призывный крик.
«Теперь точно разбудит!»
Призыв повторился. Кира, не раздумывая, кинулась на зов.
О том, что произошло дальше, лучше самого Валеры не расскажет никто – пожалуй, уступлю ему эту возможность:
«Итак, полночь. Все хорошо слышат? Отлично. Я лежу… Наг, как этот… как его… Аполлон… да. Ну вы понимаете. Укрылся одеялом. Рассматриваю под потолком плафон. Температура около тридцати девяти, сорока. Заболел… Стекла дрожат от ветра. От кашля вздрагивает свеча. В комнате царит интим и торжествует полумрак. Кирюша ушла на кухню согреть горячего. Лежу. Вдруг… открывается дверь, и… вместо Киры в комнату входит ее мать. Щелкает выключатель, в глаза мне бьет яркий свет. Я жмурюсь, закрываюсь от него рукой. (Закрывается рукой.) Лицо у нее встревоженное, и видно, что пребывает она в крайнем волнении. В руках – банка с чем-то белым, которую она прижимает к груди. Бигуди трепыхаются, как рыбки, выброшенные на берег.
– Вот это кашель! – говорит она. – Наверняка и температура. Но не волнуйся. Тебе колоссально повезло. В этом доме всегда есть барсучий жир. Сейчас тебя натру, утром будешь огурцом.
И начинает стягивать с меня одеяло. Я вцепился в одеяло с другой стороны, не отпускаю. Она тянет. Я держу. Говорю ей:
– Что вы делаете, Людмила Борисовна? Не надо!
А она тянет! А я, естественно, держу! Как быть? Конфуз!
Она-то одной рукой тянет, второй банку к себе прижимает, а я-то двумя держу. Она уже и кряхтит, одной ногой в пол уперлась, другой – в спинку кровати, тянет изо всех сил и приговаривает:
– Да ты не бойся, это не больно, потом мне спасибо скажешь.
Я, естественно, не отпускаю.
– Больной, а сильный… – кряхтит она и продолжает тянуть.
Тут чувствую: все, теряю силы – да как