Адам – первый человек. Вацлав Вацлавович Михальский
не расспрашивал об этом ни Бабук, ни моего деда Адама. А почему не расспрашивал? А просто мне в голову не приходили такие вопросы. Я жил своей детской, подростковой, юношеской жизнью, и был свято уверен в те времена, что центр мироздания проходит непосредственно через мой пуп. Потом умерла Бабук, потом я с грехом пополам окончил школу, работал на заводе, потом пошел в армию, потом поступил в Московский институт, а потом суп с котом…. «Все мы ленивы и нелюбопытны» – лучше Пушкина, увы, не скажешь.
Хотя в моем дальнем углу, где я восседал на кровати поверх лоскутного одеяла долгими зимними вечерами, было и темновато, но мне это даже нравилось. В таинственной полутьме гораздо интереснее, чем при свете перемещать боевые порядки, как наших, так и немецких солдатиков с черными полосами на головах. У наших были на головах красные полосы, у немецких черные. А еще, в засаде, в складках одеяла, у меня всегда пряталось немножко партизан с зелеными полосками на головах. Обычно партизаны и решали дело в сражениях. И это понятно, потому что среди них был мой отец – «без вести пропавший». То есть, живой и здоровый, но не имеющий возможности подать мне весть о себе. Тетя Нюся говорила, что таких «без вести» много, а если много, то, значит, и моему отцу наверняка нашлось место среди партизан. Я и на фронт хотел убежать, чтобы найти отца, или чтобы мы оба стали «без вести», – вдвоем ведь лучше, чем одному.
Однажды, после очень жаркого дня, а значит, хорошей выручки от продажи газировки, тетя Клава подарила мне несколько цветных карандашей, которыми я очень дорожил. Иначе как бы я смог помечать моих газетных солдатиков, как бы узнавал, кто свой, кто чужой?
Я любил всех моих бабушек, в том числе и потому, что никто из них не забывал о моих интересах: ни Бабук, ни тетя Нюся, ни тетя Клава, ни тетя Мотя. Например, тетя Клава не только подарила мне цветные карандаши, но иногда читала вслух книжку. Книга у нас в доме была одна-единственная, но зато какая! У нас был «Робинзон Крузо» – большой, с изумительными гравюрами Жана Гранвиля, очень красивый. Откуда он у нас взялся, я не знаю, может быть даже через самого Франца…. Мне повезло – моей первой книгой стала одна из лучших книг, написанных за всю историю человечества. Я так ощущал ее в детстве и до сих пор так считаю.
XIV
Конечно, я любил лето, но и зима мне нравилась. Во-первых, зимой я ходил в стеганых бурках с блестящими галошами, а по дому в чувяках и меня только через день заставляли мыть ноги. Во-вторых, я ложился спать не первый, а вместе со всеми и весь вечер играл в солдатиков. Я сам командовал и за наших, и за немцев, и за партизан. Сам бывал самолетами, пушками, пулеметами, не говоря уже про обыкновенные винтовки, хоть и снайперские. Из моего угла только и слышалось; та-та-та, бух-бух-бух!
– Черви козыри, а ты чем бьешь, Нюся? Ты бубями бьешь, Нюся! – восстанавливала за столом справедливость зоркая тетя Мотя.
– Извини, Моть, мне так от самовара отсвечивает, что показалось и у меня козыри, – оправдываясь, засмеялась тетя Нюся.
– Бух! Бух! Бух!