Обронила синица перо из гнезда. Юрий Манаков
лесных патриархов их дети и внуки, сколько ни молили уходить с обозом от нехристей, старики были непреклонны в своём решении, шепча молитвы и твёрдо повторяя: «Христос терпел и нам велел. На всё Божья воля. Вам же, милые вы наши, мы наказываем – ступайте, спасайте деток и себя. Мы вам не обуза». С тяжёлыми сердцами уходили в тайгу мужики, а ить останься, да даже и замешкайся на день-другой – несдобровать тогда уж никому, каратели и малых детей могут не пощадить в своей оголтелости. Кержаки томительно вздыхали и в слабой надежде молвили: не звери же иродовы эти красноармейцы, стариков-то ветхих, поди, не тронут, Бога забоятся. Однако вышло всё хуже некуда. Побив старцев, полупьяные чоновцы – бергалы запалили не только избы и хлева, а и высокие сытные зароды с сеном и скирды с пшеничной соломой. Сожгли и добротную мельницу на ключе Банном, что в тайге, в двух верстах от Гусляковки. Хмельной кураж у бывших шахтёров порой перехлёстывал в приступы непонятного бешенства. Виной тому были то ли незадавшийся утомительный поход, то ли не добродившая кисло-приторная медовуха, отысканная одним из самых пронырливых коммунаров Игнатом. Где-то от кого-то, в пивной ли, в базарной ли толчее, услышал он, что кержаки старорежимные, заводя брагу, якобы закапывают прочно закупоренные лагушки в окрестные муравейники и там, в тепле, будто бы пиво выбраживает до необходимой крепости, несказанной прозрачности и необыкновенного вкуса. Особливо когда оно излажено, к примеру, из сцеженного из берёз сока и приправлено медовым забрусом и хлебиной. Ближе к вечеру, разворотив за поскотиной в пихтаче с десяток муравьиных огромных конусных куч, в одиннадцатой отыскали-таки бергалы двухведёрный, аккуратно прикопанный в гигантском, шевелящемся от неисчислимого сонма насекомых, муравейнике. Здесь же торопливо выломали забитую черёмуховую пробку и разлили по предусмотрительно прихваченным с собой деревянным бадейкам желтоватоё мутное пойло. И хотя было понятно, что медовухе еще бродить да бродить, но жажда на дармовое она посильнее любого здравого смысла. С остальными, не местными, набранными по призыву из разных уголков страны, чоновцами сразу же было постановлено – не делиться. Самим бы хватило! Вот и задурели мужики и ну давай вытворять непотребное да непрощаемое.
Аки волки в гоньбе за убегающей косулей, рыскали без устали впереди карателей Федулка и Андрюха, указуя тем тропки и намётки к скрытым в чащобах тайным заимкам и пчельникам. Кои здесь же крушились и разорялись и нещадно жглись. Насельников, не ушедших с обозом, коль те не успевали схорониться в таёжных укроминах, побивали без разбору. Мало, мало было чоновцам пламени хладного, осеннего, что щедро и величаво растекалось по березовым гривам на гребнях отрогов и осиновым лощинам, черемуховым долинам да рябиновым взгорьям. Так нет же, надо было еще этим раздосадованным неуспехами в поимке и захмелевшим от безнаказанности и отысканной медовухи идейным головорезам добавлять в несказанную палитру горно-алтайской осени свои, пусть и необычайно яркие, но мёртвые, коверкающие