Пусть все горит. Уилл Дин
сюда, мож пригодится, еще как пригодится.
Мы сидим в комнате, а у плиты открыта дверца. У него на колене лежит маленькая картонная коробка шоколадок Quality Street. Он их любит. Ну, кроме апельсиновых и клубничных. Эти он бросает на пол у моей изуродованной лодыжки.
– Ничего по телику нету, совсем, – ворчит он. – Не то что раньше, когда «Моркамб и Уайз»[9] шли. Мать до слез с них хохотала.
Ленн каждое Рождество заводит эту песню.
– Мусор один по телику, – говорит он. – За что только плачу.
Он выключает телевизор и кидает еще одну клубничную конфетку к моей сандалии. Его сандалии.
– Иди как следует помойся! – говорит он.
Волоски на руках встают дыбом, а по голеням ползет холод от окон, стен и неровного пола ванной. Я отхожу от кресла, собираю фантики, которые разложила на капельках крови с кончика пальца, встаю, неустойчиво ступая, и бросаю их в огонь печи. Огонь трещит и прыгает, поглощая красные и оранжевые обертки. Я наблюдаю, как они превращаются в ничто. Превращаются в жар и дым. От бликов больно глазам, и я отхожу к сосновому столу.
– Ленн, мне надо тебе кое-что сказать.
– Сказать кое-что хочешь?
– Мне кажется…
– Ничего мне не говори, если я тебя не попрошу! Ну-ка иди и набери вану!
– Ленн.
Он смотрит на меня, на его языке видна ириска.
– Я беременна.
– Ты что?!
Мы смотрим друг на друга. Он достает ириску изо рта, и я опираюсь на стол.
– Как эта так?
Я пожимаю плечами.
– Я внутрь ничего не делал! Ничего!
– Я знаю.
– Я на полотенце все делал!
– Я знаю.
– Ты это нарочно, что ли?
– Что?
Он встает и бросается вон из комнаты, хватая по пути свою куртку. Ленн немного спотыкается перед тем, как надеть ботинки. Шкаф с телевизором не заперт, на моей памяти это первый раз, когда Ленн забывает его закрыть. Я наблюдаю за ним из окна, пока он идет к квадроциклу, его синяя кепка все еще на голове. Он едет кормить своих свиней.
Я знаю, что должна думать о малыше, но на самом деле он слишком мал, чтобы о нем думать. Идиотизм какой-то. Я даже не могу его почувствовать. Грудь болит, она стала больше, кожа изменилась, но я не могу думать об этой штуке как о ребенке. К тому же это его ребенок. В какого монстра вырастет этот малыш? В какого демона? Я не могу отвечать за продолжение этого рода. Это было бы преступлением. Последние недели, с тех пор как у меня пропали месячные, с тех пор как я поняла, что должно произойти, я беспокоилась, что этот ребенок вырастет. Будет выглядеть как он. Будет вести себя как он.
Но сейчас мне надо думать о себе. Следующие девять месяцев я буду спать с ним в большой спальне, в его постели. Больше никакого шестидневного перерыва раз в месяц в маленькой комнате. И в ванную больше от него не сбежать. Девять месяцев я буду жить рядом с ним, не отходя ни на шаг.
Я думала, чтобы убить это существо, но я понятия не имею, как это сделать. Может, если
«Моркамб и Уайз» – британское скетч-шоу.