Пусть все горит. Уилл Дин
остановился у нижней ступени лестницы, и по правилам я не должна закрывать двери внутри дома. Он смотрит, как я расчесываю волосы, впиваясь взглядом мне в спину. Сегодня он велит набрать ему ванну. Поэтому-то я и пыталась сбежать вчера, в последний день месячных – это был последний шанс избежать повторения кошмара. Я собиралась расплатиться пятифунтовой купюрой, той самой купюрой, которую спрятала в обогревателе в маленькой спальне, за телефонный звонок. За звонок любому человеку, кому угодно. Я взяла эти деньги почти год назад. Не знаю, кому я могу позвонить. Кому-нибудь в Манчестере? Кому-то, кто нашел бы мою сестру и сказал ей: «Прячься!», «Беги». Потому что, если б я тогда сбежала, Ленн позвонил бы своему дружку Фрэнку Трассоку. Ее бы отправили прямиком назад, и все те годы, что она горбатилась, вся ее работа и жертвы, на которые она шла, чтобы расплатиться с людьми, которые привезли нас сюда, которые обманули нас, – все это было бы впустую.
Ленн уходит, закрывает входную дверь и уезжает.
Я готовлю тосты из его СуперБелого хлеба. На упаковке не написано «СуперБелый», но так уж он его называет, поэтому и я так его называю. СуперБелый. На вкус как стекловата, но я уже привыкла. Привыкла. Черт, он мне даже немного нравится.
Лодыжка немеет, и вместе с ней немеет моя голова. Поэтому воспоминания хаотичны, как мозаика, разбросанная по столу. Я могу найти кусочки этого, вспомнить часть того, но в общем и целом это полный бардак. Как я сюда попала, кто я, что он со мной сделал. Я помню его правила. Тут вопросов нет, я помню его правила и расписание приемов пищи, что он ест каждый день недели и как любит, чтобы ему готовили картошку, окорок и яйца. А вот о себе я иногда забываю. О том, кто я на самом деле. О прошлой себе. Но у меня по-прежнему есть книга, ID-карточка и мои письма.
Загружаю вещи в старую стиральную машину. Это тоже вещи его матери. В первые недели я умоляла Ленна купить мне тампоны или гигиенические прокладки, когда он каждую неделю ездил в магазин за едой в соседнюю деревню. Но Ленн всегда отрезал: «Мать никогда не пользовалась этими новшествами, и тебе нечего!» Это было оскорбление, настолько глубокое личное унижение, что мне поплохело. Поэтому приходится пользоваться полотенцами его матери. Проеденными насквозь молью полотенцами, которыми она пользовалась сама и которые надевала на него в качестве подгузников. Она их носила, он их носил, и теперь их ношу я. Сейчас я уже привыкла. Такова стоимость пяти или шести тихих ночей в месяц, которые я могу провести в маленькой спальне наедине со своими мыслями и прекрасными воспоминаниями.
Было время, когда я не знала забот. Когда девчонкой играла в салки с соседским мальчишкой, когда подростком учила историю, влюбляясь в парней, когда я была юной девушкой, полной грез о прекрасном будущем.
Камера в гостиной следит, как я вытаскиваю старые вещи из стиральной машинки и выношу их на улицу. Моя сумка, сумка его матери развевается на мокром болотном ветру, пока я иду к веревке, натянутой между домом и сараем. Развешиваю одежду на деревянные прищепки его матери, закрепляя каждую на пластиковой веревке. Я внимательно смотрю на горизонт.