Увиденное и услышанное. Элизабет Брандейдж
всем, чем мог – одежда, игрушки, плюшевые зверята – и вышел в коридор. Дверь в главную спальню была распахнута, словно в приглашении, на которое он не мог ответить. Вместо этого он подался к лестнице, услышав снаружи голоса. С площадки он заметил, что они вышли из машины. Его мать качала внучку на коленях и пела. Фрэнни смеялась, запрокинув голову. «Так не должно быть», – с раздражением подумал он. Никто не должен быть счастлив, в том числе и его дочь, – он знал, что Кэтрин не одобрила бы подобное поведение «в такое время».
Когда зазвонил телефон, звук показался невообразимо громким. Кто это может быть? Он посмотрел на часы: без десяти семь. Звонок разносился по пустым комнатам. Десять раз – и перестал.
Тишина словно прислушивалась.
Потом в конце коридора что-то шевельнулось. Ветер, солнце, недоброе свечение – и он подумал в помрачении: это она. Да, да, это она! Стояла в ночной рубашке у двери спальни, держа ручку тонкой рукой; ореол света вокруг головы. Он почти услышал: «Дай я покажу». Протянула руку. «Пойдем».
Мир стих. Он снова посмотрел на родителей, на дочку – те были странно оживлены, но он более не слышал их и знал, что они сейчас в разных мирах. И понимал, что от него требуется, чего она хотела, его мертвая жена, и он заторопился в их общую комнату. Он подумал, что покончит с собой, если она того пожелает. Он это заслужил. Не защитил ее, ошибочно считал, что она будет здесь счастлива, – и много чего сделал, чтобы не была. А потом он почувствовал что-то, холодную руку на подбородке, и оглянулся. Вот она, кровать. Они убрали окровавленные простыни, одеяло. Остался только матрас с контурами пятна, неровный круг, будто озеро на карте. Он снова услышал ветер, голые ветви деревьев. Снова солнечный свет.
– Кэти, – прошептал он, – это ты?
Они ехали – одна машина за другой. Фрэнни спала на заднем сиденье, тяжело дыша. Четыре часа шел мокрый снег. Ему нужно было собраться, сосредоточиться. Как же теперь? Вся эта кровь. Ее бледные прекрасные руки, ее тонкие запястья…
Они пообедали; она не ела. Она была хмурая, отчужденная. Спихнула тарелки в раковину. Плечи подняты.
– Я знаю о тебе, Джордж.
– Что?
– Я знаю, что ты сделал.
«Уничтожен, – подумал он. – Никчемная жизнь».
– Я не могу оставаться здесь, Джордж. Я не могу остаться здесь с тобой. Мне надо уехать.
Он хотел ударить ее, но вместо этого сказал:
– Раз ты этого хочешь.
– Ты ни хрена не понимаешь, чего я хочу.
Он помыл руки, потом еще и еще раз.
Он прижался ухом к двери и тихо ее открыл. Она была в белой ночнушке, кожа уже совсем бледная, она подняла глаза и опустила расческу.
Показался залив, длинный, темный, растекающийся по горизонту. На берегу не было мокрого снега. Он свернул с дороги. Нетвердыми ногами ступил на песок, который едва не поглотил его, и упал на колени. Поднялся на ноги и побежал по холодному пляжу, словно человек, вдруг нашедший воду в пустыне, едва осознавая, что родители кричат на него. Он чувствовал себя