Роман на лестничной площадке. Мария Ордынцева
то было бы логичным с его стороны руки распускать, когда нет рядом Кента. А тут? И этот странный взгляд Лешки потом. Они что, проверяли меня что ли?
Вскоре вернулся Лешка, который принес Мишкину гитару. Сам Мишка сказался занятым и к нам не спустился.
– Кто играет-то? – поинтересовался Алик, опять отрываясь от Монтаны.
– Она, – Лешка кивнул в мою сторону и сел рядом со мной с другой стороны. – Мы же так и не услышали, как ты поешь, – шепнул он мне, с улыбкой вручая инструмент.
Я растерянно приняла гитару и взялась проверять, настроена ли она. Гитара была настроена.
– То-то я смотрю: никто играть не умеет, а гитару несут. А все странно: девчонка и вдруг на гитаре умеет играть. Я еще, например, только на лады пальцы ставить учусь и струны дергать, – Алик нетерпеливо подался вперед, чтобы лучше рассмотреть, куда я ставлю пальцы на грифе.
– Ниче, и ты будешь играть, – уверил Мальборо. – Сашка научит. И меня заодно. Хоть одну песню.
– Что играть-то? – спросила я, готовая услышать обычный ответ «чтоб душа развернулась и потом свернулась».
– А свое че-нить, – откликнулась Монтана. За это я хотела ее иногда прибить: она постоянно заставляла меня раскрывать мои небольшие секреты на публике.
Парни не знали, что я писала стихи и даже песни. Не считая это чем-то особо серьезным, я записывала в минуты вдохновения приходившие мне на ум строки и откладывала тетрадку в стол. Когда научилась играть на гитаре, я некоторые свои записи переделала в песни и проигрывала их на небольшом диапазоне простых аккордов. Музыкой я никогда не занималась, из нот знала только их названия и последовательность расположения на нотных линиях. Поэтому вообще считала, что все это не серьезно, просто от души, для эмоциональной разгрузки. Но Алька почему-то решила, что я гениальна (видимо, потому что сама она не умела писать стихов) и что об этом надо рассказывать всем, кого она сочтет достойным. От этого я чувствовала себя глупо, и мне это не нравилось.
– Ладно. Памяти Цоя, последняя моя, – сказала я, сразу же подумав, что надо было вернуться к так и не сыгранному «Дому солнца», хоть позора меньше.
Я перебрала струны потихоньку и взяла первый аккорд.
За этой песней Мальборо попросил сыграть что-нибудь, сочиненное самим Цоем. Все новые и новые песни – еще примерно штук шесть – образовали целый концерт. Алик и Мальборо иногда подпевали мне на припеве, если запоминали какие-то слова. Алька и Лешка слушали молча, и иногда я ловила Алькины знаки Кенту: мол, я же говорила! Вскоре мой репертуар иссяк, остальное я просто не помнила наизусть без шпаргалки.
– Слышь, тебе в «Утреннюю звезду» надо, – посоветовал Алик.
– Ну уж нет! – воспротивилась я. – Ни за что.
– Если еще что-нибудь напишешь, зови меня. Я хочу первым услышать, – попросил Кент с улыбкой. Я пыталась понять, шутит он или ему правда понравилось, и оттого смотрела на него с подозрением.
– О, и меня зови. Заодно будешь меня учить, – напросился Мальборо, который давно хотел научиться играть и не раз об этом говорил. Но Мишка был часто занят,