След грифона. Сергей Максимов
приложил его к уху. Другой рукой он держал разговорное устройство на подставке. Внутренне собравшись, Александр Николаевич спокойно произнес:
– У аппарата.
– Это я, милый. Надеюсь, ты не потерял меня? – пропел в телефонной трубке мелодичный женский голос.
Степанов также расслышал мужской смех. Конечно, он потерял…
– Елена, я понял, что вы не одни. Что случилось? Где вы?
– Расхворался племянник. Я сейчас в гостях. Очень милая супружеская пара.
Снова послышался смех нескольких мужчин.
– Мы познакомились в пути… Нет-нет… Сегодня вряд ли… Давай встретимся на следующей неделе. Не спрашивай… Не будь так ревнив… А еще у меня для тебя есть открытка из Берлина… Сущий пустяк, но тебе будет приятно, – продолжала женщина.
Елена Николаевна, как могло показаться со стороны, говорила полный вздор и весело смеялась. Степанов же, не отвечая, понял главное: она привезла новости о том, что трону угрожает опасность. Слово «племянник» было ключевым для любого сообщения. То, что «племянник заболел» могло означать что-то весьма серьезное, вплоть до начала военных действий в самое ближайшее время. Из этого следовало и то, что шифровка, находящаяся у курьера, содержит самые срочные сведения.
Барышня-телефонистка, соединившая двух телефонных абонентов, невольно стала прислушиваться. Какая-то сумасшедшая звонила, надо полагать, своему любовнику и разговаривала сама с собой. Но звонила она из квартиры Георгия Сазонова – литератора, издателя, председателя писательского клуба, в котором собирались отнюдь не писатели, а сплошь и рядом самые скандально известные личности столицы. Во время разговора то и дело слышался смех нескольких женщин и мужчин. В том числе слышался смех и самого Распутина, который барышня-телефонистка уже узнавала. Да и спутать его ржание с чьим-то другим было невозможно. Но самое интересное было то, что любовник вдруг спросил, почти крикнув:
– Шут?!
– О да, мой друг! – теперь без театральных ухищрений воскликнула женщина.
Телефонистка решила, что любовник тоже сумасшедший. Конечно, все потешались над Распутиным, о котором ходили легенды, но шутом его именовать было нельзя. Степанов же, называвший Распутина словом неприличным, в этот раз воспользовался определением Гневной.
– Дожила. Шут гороховый в спальне моего сына, – однажды произнесла Мария Федоровна.
Позже, переселившись с Английского проспекта на улицу Гороховую, ставшую не менее знаменитой, чем Фонтанка или сам Невский проспект, Распутин точно подтвердил прозвище «горохового шута», бытовавшего в окружении Марии Федоровны. Степанов, дрожа от гнева, произнес одно только слово «жди» и положил трубку. Телефонистка в недоумении выслушала еще несколько фраз хохочущей, сумасшедшей дамы и произнесла положенное в таких случаях:
– Разъединяю.
Примерно через полчаса к писательскому клубу подъехал дородный жандармский полковник с большой