Музей суицида. Ариэль Дорфман
и подобострастности.
Я пришел туда за полчаса, и к ВИП-столику с великолепным видом на Белый дом меня провел чрезвычайно элегантный метрдотель – определенно в более элегантном облачении, чем то, что я смог себе приготовить, хотя жена и одела меня в тот единственный наряд, который казался одновременно неофициальным и стильным. Выбирая его из моего скудного гардероба эмигранта, она бормотала, что, несмотря на все ее тревоги относительно того, во что я встреваю, ей хочется, чтобы я выглядел как можно лучше.
Накрытый на двоих столик находился так близко от пианиста в смокинге, что я мог слышать негромкие ноты: «Какой-то волшебный вечер», но все-таки достаточно далеко, чтобы при встрече с этим незнакомцем в толпе нас ничто не отвлекало от нашего тет-а-тет – даже масса других разговоров, жужжавших в этом шикарном зале: дамы в нарядных воскресных шляпках подавались вперед, обожающе заглядывая в глаза своих чересчур лощеных спутников, а те изображали внимательность, изо всех сил стараясь подслушать, что же обсуждают за соседним столиком два влиятельных сенатора.
Возможно, мне не следовало приходить так рано. С каждой проходящей минутой я все острее ощущал, насколько я чужой в этом логове власти, богатства и традиций: человек без страны, без работы, без медицинской страховки, собирающий на прожитье жалкие крохи от оплачиваемых внештатно статей, мелких переводов и скудных авансов за книги, которые плохо продаются. И все еще пытающийся получить грин-кард для себя и семьи. Моя нервозность усилилась (я заметил, что прижимаю дипломат к груди, словно спасательный круг) из-за сомнений относительно проекта, который собираюсь изложить… и опасений, что те сведения обо мне, которые есть у этого Карлсона, заставят его отклонить мое прошение о поддержке. Я предполагал, что он из тех людей, кто собирает тонны данных – возможно, через сверхэффективную Пилар, – прежде чем согласиться на встречу, и уже разнюхал, что я надежен и предан делу свободы своей страны и всего мира, но при этом имею дурную славу сумасброда.
Возможно, она уже выяснила, что еще в 1975 году я в сопровождении своей скептически настроенной жены поехал в Швецию, чтобы попросить ее премьер-министра, Улофа Пальме (с которым мне устроил контакт Гарсия Маркес), одолжить Чилийскому сопротивлению корабль, чтобы все изгнанные деятели искусства смогли приплыть в Вальпараисо и громко потребовать, чтобы их впустили обратно в страну. Может, кто-то рассказал Пилар, что Пальме с холодной скандинавской прямотой ответил, что никогда еще не слышал ничего столь же опасного и безответственного: рисковать жизнями самых заметных представителей Сопротивления ради демонстрации, которая не выгонит диктатора из его берлоги… А что, если эта Сантана узнала, что спустя несколько лет после этого провала я предложил либеральному бельгийскому промышленнику финансировать программу, в результате которой все приличные чилийцы, как в стране, так и за ее пределами, устроили бы минуту молчания в одно и то же время – точно в 13:50 по времени Чили, когда был убит Альенде, защищавший