Я нашла его в Интернете. Хамуталь Бар-Йосеф
Бога, чтобы он не заметил меня. Не тут-то было. Держа программку в руке, он повернулся ко мне и так поднял брови, словно встреча со мной сюрприз всей его жизни. Со свойственной ему значительностью он произнес банальные слова:
– Габриэла! Как дела? Рад тебя видеть!
У меня не было выхода.
– Познакомьтесь: Михаэль, Эли.
Только имена, я ведь не знала фамилию Эли.
– Очень приятно, – произнесли мужчины почти в один голос.
Михаэль продемонстрировал больше любопытства, чем Эли, но оба молчали. Глаза Михаэля скользнули по лицу и фигуре Эли, задержавшись на его ботинках. Едва заметная улыбка тронула губы моего бывшего однокашника… Во мне тут же поднялось раздражение против него – видимо, из-за моей дурацкой склонности защищать отвергнутых. Разве недостаточно я уже заплатила за это?
Узнала я также вечную синюю шляпу профессора Шошаны Гилис. Благодаря ее наставлениям, я поняла – пусть и не сразу, – что́ на самом деле нужно, чтобы добиться успеха в университете. Публикации – это не самое важное, самое важное – это гранты и личные отношения. Преподавание не имеет значения, выступления по телевизору – проституция от науки.
Эли с интересом разглядывал интерьер – стены, украшенные картинами, старинные люстры, тратящие электроэнергию на рассеянное освещение, – и осторожно молчал. Половина кресел в зале были пустыми, из остальных торчали лысые или седые головы. Кое-где рядом с креслами возле прохода стояли инвалидные коляски. На последних рядах сидели молодые филиппинцы и непальцы, помощники пожилых зрителей. Это выглядело как культпоход жителей дома престарелых. Что Эли подумает обо мне? Он сидел рядом со мной в девятом ряду, в кресле номер 14, с терпеливым выражением на лице, какое бывает у человека, оказавшегося в трудной ситуации и понимающего, что сделать ничего нельзя, остается только ждать.
На сцену вышли четыре музыканта и сразу, без ритуального настраивания инструментов, начали играть. Симпатичная, словно подпрыгивающая мелодия первой части на фоне постоянного постукивания и то появляющегося, то исчезающего птичьего зова. Покидая мажор, музыканты почти шептали минорные отрезки вплоть до полного исчезновения звука. Оставалось пустое пространство, полное ожидания, затем оно заполнялось меланхолической грустью, даже тоской. Музыка отрывалась от реальности и возвращалась в нее, с облегчением попадая на устойчивую почву мажора.
Вторую часть музыканты исполнили самым тихим, самым таинственным и мрачным образом, сохраняя при этом мелодичность простой песни, становившейся особенно простой, когда вдруг появлялись высокие взлетающие звуки скрипки и проветривали общую хроматическую угрюмость этого отрезка. Мне казалось, что это не столько заявленное скерцо, сколько молитва. Адажио было сыграно несколько быстрее, чем нужно, но зато была сохранена особая гайдновская смесь серьезности и легкости.
Четвертая часть со славянскими или, может быть, венгерскими мотивами, была полна энергии и смеха,