Татьяна Вергай. Цветы у дороги. Нина Ив
только отцу конь некоторое время стоял неподвижно, словно привыкая к моему весу, после осторожных шагов останавливался, оборачивался с фырканьем и следовал по двору далее. Таинство обнаружил отец, но вместо очередного наказания я была возведена в ранг истинной Вергай, что по восторгу походило на рождение еще одного сына.
О зародившейся фанатичной дружбе дочери и коня несказанно жалела моя матушка, коей спешили жаловаться многочисленные соседи, имевшие неосторожность поселиться рядом с нашим домом. Будучи пятнадцатилетним подростком, я носилась галопом, унося соседского ребенка, кой своими мольбами прокатиться разочек на моем Креге разжалобил бы самого сатану. Да и могла ли я в том отказать? Ветер от бега врезался в лицо прохладными потоками, мальчишка верещал и просил остановиться, от восторга еще больше подгоняя Крега. Мы неслись по полям, где только показывались ростки пшеницы или ржи, или по степи, и казалось, не было счастливее в тот момент никого на свете. После таких пробежек лицо смешивалось с пылью, дыхание сводило от восторга, а глаза горели. Соседи и мать упрекали за сумасбродство, нередко опускаясь до жалоб отцу, после чего я, очередной раз выстояв у стенки с поднятыми руками, клятвенно давала слово не катать так других детей. Недовольство родителей можно было понять: помня о страданиях Саши, они всерьез опасались за своих детей. Несколько раз мальчишки, считавшие себя обладателем неких прав на внимание коня только потому, что имели счастье проехать в моей компании, были сбиты с ног. Однако были и те родители, кого заботили другие причины: дети изводили просьбами купить такую же быструю и преданную лошадь, как у Тани Вергай.
– Шо творит, а, – донеслось из-за деревьев в очередную тихую прогулку по лесу за деревней.
Голос показался знакомым, и я, скрывшись за кустистым шиповником, дала команду коню замереть. Кумушки, несмотря на свои праведные платочки, славились чрезмерной фантазией и еще большей общительностью с каждым встречным. Мое пребывание в лесу в полном одиночестве могло спровоцировать такой прилив воображения, что уйти в монастырь – было бы лучшим искуплением за те события, кои им придумаются на досуге, и потому я затаилась, выискивая пути бесшумного отступления.
– Ий бы про дытей подуматы, а вона с чоловиком рахункы зводыть. Ну не хочеш так житы, разлучись. Що всых мучиты, аджэ давно ты йому камэнэм на шии высиш. И Вареньке важко, любыть вона його, та й вин до нэй тягнэться, тут до бабци нэ ходы, – она возмущенно принялась трясти морщинистой, но еще сильной рукой перед невидимым обидчиком. – Адже вин сказав Варьке, що покынэ дружину! При мэны слово дав, бог мэны свидок. Я ж до нэй, Зино, поговорыты прыходила. Кажу, дай йому свободу по-доброму, иды вид нього. Дай жити молодым. Вин, кажу, розлучатысь тильки через дытей не хоче, що иншу давно любит. А вона як закриче, та мэнэ рушныком як вдарыть, и з дому выштовхнула, як якусь циганку. У мэнэ ноги хворы, Зино, спыну ламае стильки рокив, а вона, до старой, так выднеслася!
– Вот тебе и врачиха, –