Внутренний порок. Томас Пинчон
Паба на колесе от фургона, лампа с крыльца борделя – с пурпурной психоделической лампочкой, у которой нить накала вибрирует, – коллекция моделей лихих тачек, спаянных исключительно из банок от «Курза», пляжный волейбольный мяч с автографом Уилта Чемберлена, оставленным люминесцентным фетровым маркером «Дэй-Гло», картина по бархату и прочее, и прочее, – с гримасой, надо признать, отвращения.
Он проводил ее вниз по склону до машины. Вечера среди недели здесь не слишком отличались от вечеров по выходным, и эта часть городка уже вся бурлила гуляками, питухами и сёрферами – они орали в переулках, торчки вышли на промысел хавчика, парни с плоскости выгуливали стюардесс, а плоскостные дамочки с чересчур приземленной дневной службой надеялись, что их за таковых примут. Выше по склону и за полем зрения поток машин по бульвару с трассы и на трассу издавал гармонично фразированные выхлопы, которые эхом летели к морю, где экипажи нефтеналивных танкеров, слыша их, могли бы решить, что это своими ночными делами занимается дикая природа экзотического побережья.
В последнем кармане тьмы, перед сияньем Набережного проезда они помедлили – неизменный маневр пешеходов в этих местах, обычно он предваряет поцелуй или хотя бы цап за жопу. Но Шаста сказала:
– Дальше не ходи, уже могут присматривать.
– Позвони мне или как-нибудь.
– Ты меня, Док, никогда не подводил.
– Не волнуйся, я…
– Нет, я в смысле – по-настоящему.
– А-а… да подводил.
– Ты всегда был верен.
На пляже темно уже не первый час, много Док не курил и мимо никто не проезжал – но не успела Шаста отвернуться, он бы поклялся, на лицо ее упал свет, оранжевый, как сразу после заката, такой поймает, когда повернешься к западу поглядеть на океан – кого принесет оттуда последней волной дня, прибьет к безопасному берегу.
Машина у нее хотя бы та же – «кадиллак» с откидным тряпичным верхом, он у Шасты всегда был, «эльдорадо-биарриц» 59-го: его купили с рук на какой-то стоянке по Западной авеню, где они стоят близко к проезжей части, и запах того, что они там курят, сдувает прочь. Когда Шаста уехала, Док присел на лавочку на Эспланаде, за спиной в гору уходил долгий склон горящих окон, и стал смотреть на светящиеся цветы прибоя и огни запоздалых машин, что чертили зигзаги по дальнему склону Палос-Вердес. Перебрал все, чего не спросил: к примеру, насколько она теперь зависит от гарантированного Волкманном уровня праздности и власти, насколько готова вернуться к стилю жизни бикини-с-футболкой и насколько не станет ни о чем жалеть. Менее всего спрашивабельным было: много ли страсти питает она к старине Мики? Док знал вероятный ответ: «Я его люблю», – что ж тут еще? С невысказанным примечанием, что в наши дни словцо это слишком уж заезжено. Если претендуешь на хиповость – непременно всех «любишь», не говоря уже о прочих полезных применениях, вроде завлечения людей в половые игрища, заниматься которыми при наличии выбора им, может, и не слишком бы захотелось.
Вернувшись к себе, Док постоял и некоторое время поглазел на бархатную картину одного мексиканского семейства – из тех, что по выходным ставят свои прилавки