Горец. Имперский рыцарь. Дмитрий Старицкий
мое прозвище, данное мне злобствующими интендантами, получило совсем другое звучание.
Кровавый Кобчик.
Вышел я из этого боя без царапины, но весь в крови. В чужой крови.
Горцы смотрели на меня с восторгом.
Огемцы – с опаской.
6
В штабе корпуса на другой день мне устроили овацию.
Еще бы! Фронт проломили.
Группировку полковника Куявски рассекли уже к рассвету.
С рецкими бригадами соединились, как в Калаче при окружении Паулюса.
Куявски с остатками своего войска ушел на лодках и наспех сколоченных плотах на правый берег Ныси налегке, бросив всю артиллерию, пулеметы, боеприпасы и обозы. Даже большинство винтовок.
Некоторые солдаты, которым не хватило места на плотах, просто поплыли в холодной сентябрьской воде. И, кажется, доплыли до царского берега не все, хотя в убегающих по реке царцев мы не стреляли. Зачем? И так пленных наловили по берегам столько, что не хватало ни конвоиров, ни мест их временного размещения. Ну не были мы готовы к такому…
Отогнанная от берега царская драгунская дивизия добровольно сдалась в болоте со всем своим прекрасным конским составом. Великолепные лошади. Чистокровные. Дорогие.
И вообще пленных царцев было очень много. Сильно деморализованных видом своей первой траншеи. Хотя и в остальных, особенно в недокопанной до полного профиля третьей траншее, отдельных кусков человеческой плоти было немерено. Но то от привычного и понятного артиллерийского огня. А тут их сослуживцев резали просто как скот.
Щеттинпорт лежал перед нами как на блюдечке. Осталось только до него дойти. Серьезных царских войск между нами и городом больше не было.
Основную тяжесть наступления вынесли на себе шедшие за нами ольмюцкие войска. Дальше первой траншеи мы не пошли. Но на моих горцев все смотрели как на былинных героев. Безбашенных таких отморозков. Берсерков. Все же первую траншею мы практически ножами вырезали, как в древности.
И почти без потерь, что очень всех удивило.
По тому, как меня носили с ликованием на руках (часто в буквальном смысле этого слова) соединившиеся с нами рецкие горно-стрелковые бригады, я понял, что стал Сорокиным и меня если не уберут с фронта в ближайшее время, то грохнут, как того же Сорокина Троцкий. Даже рецкие генералы, командовавшие бригадами горных стрелков, общались со мной с пиететом. И это шло у них от сердца. От восхищения нашим подвигом, достойным былинных героев славной рецкой древности. От гордости. От того, что мы заставили говорить о рецких горцах весь мир с придыханием.
А вот у огемцев стали проскальзывать в общении с нами нотки какого-то неясного опасения. Видно, примерили нашу ночную атаку на себя… и ужаснулись. Некоторые офицеры так даже вслух осудили нас за «излишнюю жестокость, недостойную цивилизованного человека».
По случайному совпадению на нашем участке фронта именно в это время гуляли корреспонденты газет нейтральных стран. То, что осталось