ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века. Инна Соловьева
у Сушкевича, Дейкун, Хмары, Бирман, Поповой. Стал искать зерно для Болеславского»[156].
Гиацинтова вспоминает о работе «внезапности».
Вахтангов на первых листах режиссерского экземпляра определял действие: «Бухнеры мирят. Твердо. Уверенно. В конце 1-го акта и в начале 2-го зритель должен доверять им. Когда все собрались у елки – зритель должен почувствовать благодарность Бухнерам за то, что они так хорошо сделали такое большое дело. Чтоб первая вспышка на елке заволновала меня – зрителя, испугала и поселила опасения, досаду. Зажгла желание броситься на помощь Бухнерам» (С. 188). Анне Поповой, которая играет фрау Бухнер, подсказ: «Делаю хорошее дело, оно удается» (С. 244).
Действие «мирить», как его ведет режиссерский план, не встречает противодействия ни в ком из персонажей. Пунктир указаний по роли фрау Шольц: «Ищет у Б. спасения» (С. 201); «Начинает преклоняться перед Б.» (С. 202); «Умилена до слез, готова преклониться» (С. 203); «Впилась в Бухнер. Ищет поддержки. Боится отпустить» (С. 206).
Усилиям фрау и фрейлейн Бухнер противостоит не вражда, что-то другое.
Один из несущих «кусков» называется с восклицательным знаком: «Призраки!»
Жизнь перегружена тем, что было, и есть, и не уходит. Заставлена переломанным, душным, ненужным.
К этому ощущению Вахтангов был близок уже тогда, когда представил на своем давнишнем чертеже к «Празднику примирения» «характер нежилой комнаты… Не то кладовая…».
Станиславский предложил: не подвал, не кладовая – «пороховой погреб».
Этот «пороховой погреб» – подсказ спектаклю почти уже сделанному – и увлекал, и сбивал.
В пороховом погребе зажигать рождественскую елку – идея опасная, если не фальшивая. Сквозное действие «мирят» в обстоятельствах порохового погреба рискует стать гротескным.
Иде Бухнер (Гиацинтовой) уже и в режиссерском плане по ходу событий сквозное действие «мирит» заменялось действием «спасает».
Бодрящие обращения-монологи Иды, обращенные к спасаемому Вильгельму, Вахтангов сокращал решительно. Но вычеркнутое делал подтекстом: «Для тебя я все-все смогу» (С. 244); «Я так рада, что у меня есть много дать тебе» (С. 252); «Ида радостная, очистившаяся. Бери, бери у меня все. Я отдам тебе все» (С. 253).
Предпоследний «кусок» в режиссерском экземпляре: «Ида верит в новый дом». Последний, 25-й – «Кончилось!» (С. 335). Восклицательный знак. На последнем листе – уже вне текста пьесы – Вахтангов дописал: «Старый дом разрушен. Каков будет новый. Его идут строить» (С. 337).
Судя по режиссерскому экземпляру, Вахтангову был нужен в «Празднике примирения» отзвук «Вишневого сада» («Прощай, дом! Прощай, старая жизнь! – Здравствуй, новая жизнь!»).
Но ближе к выпуску Вахтангов настаивал, разбирая роль Иды с исполнительницей: «Сентиментальная немочка, глупая, ходит мелкими шажками». Гиацинтова просила: «Позволь не думать о глупости». «Но он не позволял»[157].
Под самый конец работы начался поворот Вахтангова к своим подспудным темам, к своей глубинной протестности.
Ноябрьский вариант его спектакля отзвука «Вишневому саду», прощальной лирики и лирики надежды не давал. Рецензенты, которым довелось
Там же. С. 360–361.
Гиацинтова. С. 119.