ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века. Инна Соловьева
на поминках по Сулержицкому повторит слышанное от Леопольда Антоновича на репетициях «Калик»: «Это ничего, что они устали, заблудились, что голодны и оборваны. К Богу, к Богу устремляйте души, у Него ищите покоя, измученные. Они идут к Правде, они христоносцы. Вот во II акте все они светятся осознанием в себе великой миссии – нести правду.
И чем ближе найдете вы эту возможность общения с Богом, тем больше вас будет понимать зрительный зал»[184].
Станиславскому, однако, калики видятся, как и братья Ярун с Яволодом, существами темной, первобытной природы. Изнутри не светятся, к свету тянутся рывком, он им труден. К ним, как они Станиславскому мнятся, подошло бы из песни Гаэтана: «Всюду беда и утраты, /Что тебя ждет впереди? /Ставь же свой парус косматый…». Еще парусины не знают, парус из шкуры. Натура, с которой только еще снята кора, избыточная восприимчивость к любой мысли.
«Солидные, спокойные, мужицкие фигуры», – записывает Болеславский после репетиций с К. С. Он записывает также: «Звери».
Н. А. Знаменскому, который играет Алексея, атамана калик:
«Непосредственность и ребячество.
Веселый, бодрый.
После убийства у него – „Братцы мои, убил!“»[185].
В толковании «ребячества» меньше всего от известных строк («Творите мерзость во храме, вы во всем неповинны как дети»). Вину чувствуют, как чувствуют рану. Станиславский определяет: «Первохристианская совесть». Совесть ранняя и неукротимая, не скребет, а хватает за горло.
Из летописи русских усобиц семисотлетней давности к «Каликам…» был взят эпиграф. Приведем его еще раз: «Страшное было чудо и дивное: пошли сыновья на отца…» (год 1216-й). Станиславский ставил пьесу про совесть, которая чуду-диву бескрайней смертоубийственной гари не восторгнется и не поклонится.
В записях Болеславского к третьему (последнему) акту: «1. Открытие. 2. Мы, наша вина 3. Бунт. 4. Колебание. 5. Предварительное следствие. 6. Суд. 7. Колебание. 9. Приведение приговора в исполнение… 11. Прощание и прощение». Мерно стуча, засыпают в яме невиновного, живого.
Работы, начатые в сентябре 1913-го, к марту 1914-го близки к окончанию.
На протяжении всего сезона «Калики» имеют поддержку К. С. В эти месяцы несомненно и благожелательство Владимира Ивановича – он при создании Студии считал, что она открыта каждому из МХТ, «желающему работать для искусства, в чем бы ни задумал он – в режиссировании, живописи, роли, танцах, commedia del’arte…». Кто-то из студийцев хотел бы испытать свою пьесу? Отчего же нет. «Задумали хорошо…»[186].
Для крохотной сцены трудны пожелания трагедии (пожар второго акта и в третьем акте открывающийся простор, далеко выгоревшая земля) – Сулержицкий после беседы с Михаилом Либаковым в тот же день сводит художника с Бенуа, тогда содиректором МХТ. «2 часа. А. Н. Бенуа знакомится с Либаковым, нашел его работы интересными». Потом обсудят и другие варианты – записаны участники обсуждения: «Бенуа, Гремиславский, Туржанский (его макет), Вахтангов, Болеславский, Либаков». Довольны
См.: Вахтангов. Т. 1. С. 436.
См. дневник репетиций Р. В. Болеславского (ГЦТМ. Ф. 538 (МХАТ 2-го). Ед. хр. 1–4); далее цитируем по нему, он постоянный и важнейший для нас источник.
НД-4. Т. 2. С. 416, 418.