Доказательство жизни. Алексей Геннадьевич Кабанцов

      Вплавляет в лёд отмерший эпителий

      погибший лист в крутом пике.

      На звездах без остатка выгорает гелий

      и линии судьбу пророчат на руке.

      Всё также кто-то двигает полки —

      штурмует стёкла многокрылый легион

      и яркий свет вольфрамовой дуги

      их манит обещанием тепла – таков закон.

      Квадрат окна дробится на осколки

      и превращается в призывный круг,

      а сквозняки уносят недомолвки,

      возникшие не сразу и не вдруг.

      Который год лежат на площадях снега,

      а у пределов их, как на границах смысла

      весенняя течет вода, и тают ледяные берега;

      идут назад часы и прожитые числа.

      Это грустно, порой невыносимо —

      перечитывать летопись собственных лет,

      вновь смотреть на свои Хиросимы,

      как редактор на строки вчерашних газет;

      видеть, как время увязло в границе

      между сейчас и застывшим вчера —

      след от крыла в небе канувшей птицы,

      слов пустота, словно росчерк пера.

      Город небо пронзает башнями

      и фальшивой готики шпилями.

      Нас потоки несут бесшабашные

      к берегам, размытым ливнями.

      Всё пройдёт, отболит и изменится,

      говорят, продлевая надежде года —

      этой времени спутницы-пленницы,

      обрученной с людьми навсегда.

      Мы, надеясь войти в реку вечности,

      выплываем внезапно в море вины,

      и пьянеем от нашей беспечности

      на краю и себя, и приливной волны.

      Что нам толку от слов и пророчеств:

      этот день бы прожив, убежать

      от себя, от толпы в одиночество —

      обо всех позабыть, и ключи потерять.

      Дело даже не в башнях и готике:

      вдруг исчезла в тумане искомая истина,

      нет капитанов на брошенных мостиках.

      Это мир наш – «Титаник» на пристани.

      Где-то плачет скорбная виола

      вместе с нами, вместо нас —

      где-то умер вновь Савонарола

      по весне в недобрый час.

      Непривычно головы свобода

      кружит, словно майская метель,

      как ундина нежно тянет в воду,

      в омута холодную постель.

      Нет закона, нет запретов

      и шансон гуляет во дворах,

      но ночами за плечом поэта

      на краю постели дремлет страх.

      В монастырь на покаянье,

      в тягость долгих вечеров

      не ссылают больше окаянных

      возмутителей порядка и умов.

      Не сожжен и не повешен —

      новым узникам души покой

      предписали монотонные депеши,

      запечатав губы немотой.

      Где-то плачет скорбная виола

      по весне