Ничего, кроме счастья. Грегуар Делакур
неуловимость их запаха, оттенок их глаз и отчетливо розовый цвет губ. Меня страшил ужас, нараставший день ото дня, этот реальный маленький конец света: что исчезнут навсегда эти мои ощущения, что ничего живого мне от них обеих не останется, лишь отвлеченное понятие и никакой плоти. Ничего больше.
Врач оказался, пожалуй, даже симпатичным. Взяв за нас дважды по триста франков, он заставил меня и Анну пройти уйму тестов, заполнить анкеты для освобождения от тяжести разлуки, боли утраты. Он велел нам рисовать, чтобы расшифровать в картинках наше горе, и выполнять упражнения, чтобы измерить нашу злость, – особенно мою. Задавал сотни вопросов, чтобы докопаться до причин нашего неприятия действительности. Я отделался довольно легко, антидепрессантом – валиум, по пять миллиграммов вечером, – и визитами к психологу дважды в неделю. Столько времени, сколько потребуется, сказал он.
С таблетками моя злость затаилась где-то в животе и больше не выходила наружу.
Мою сестру отправили к логопеду, тоже дважды в неделю, и к остеопату, на всякий случай, потеребить щечный нерв, крыловидную мышцу и какую-то там подъязычную ямку.
В первый раз к врачу провожал Анну я. Как только мы вышли за порог нашего большого дома, ставшего теперь пустым, она взяла меня за руку. Ее маленькая ладошка в моей большой руке. И мое сердце сорвалось с цепи. Все эти годы ни она, ни Анн не касались меня, не обнимали. Весь их мир был друг в друге, за исключением редких нежностей, которыми они обменивались порой с мамой. Или столь же редких страхов, которые та успокаивала своими ласками.
Я остановился и посмотрел на нее, а она подняла на меня красивые зеленые глаза и улыбнулась. Ей едва исполнилось семь лет. Я и не знал, какая она красивая. Ее ручонка крепче сжала мою ладонь. В этот миг я понял, что мы стали друзьями.
Рада у есть.
Она произносила теперь только одно слово из двух.
Пятьсот шестьдесят евро
С недавних пор мне стали угрожать. Не напрямую. Не как в кино, где бандюга подносит кулак к вашему лицу: в следующий раз я тебя. Нет. Мелочи. Царапины на машине. Дерьмо – полагаю, собачье, – в почтовом ящике кабинета. Рисунок на двери. Череп. И прочее в том же роде. Я кое-кого подозревал, но сделать ничего не мог. ФФФ дожал меня, и мы пошли в полицейский участок подавать жалобу.
Расследования не будет, мсье, заявил мне капрал, на нас висят восемьсот жалоб, понаставили повсюду камер, а поймать никого не могут, как пачкали стены, так и пачкают, как срезали сумки, так и срезают, как снимали часы, так и снимают. Зло эволюционирует. Оно коварное. Скользкое, как угорь. Мы всегда опаздываем, а приезжаем – камни в нас летят и брань площадная. Нет, мы не будем делать анализ на ДНК собачьего дерьма, о котором вы говорите. Здесь вам не полиция Майами, а заштатный полицейский участок, мусорная свалка невзгод человеческих, мсье. Украденные шины, разобранные мотоциклы, избитые женщины, пьяные драки, дети с ожогами от косяков. Мне нравилось, что я страж порядка, послушайте, как звучит: «страж порядка», но кругом