Наркомэр. Николай Старинщиков
в руки, так и робею… Масло снять надо. В армию уходил – смазал. Боялся, заржавеет. Вот чем наши деды доставали себе победу. Настоящие были казаки. Не чета нам…
Полковник помнил об этом. О «расказачивании», когда казак вдруг сделался обычным крестьянином, о репрессиях.
Они бы еще поговорили, но пора им было уже уходить. Об этом полковник помнил больше всего. Время поджимало. За ними придут. И то будут совершенно другие люди.
Полковник вдруг представил, как у ворот останавливается сразу несколько автомашин. Из них выходят молодые люди в шортах и футболках. Мальчикам жарко, в них кипит юный задор. Они деловито передергивают затворы и стальными струями прошивают ворота. Раненый Резидент падает, поднимает голову на слабеющей шее, ища глазами хозяина, жалобно вздрагивает голосом и вновь роняет в бессилии голову. Из шеи фонтанчиками бьет конская кровь.
Кожемякин содрогнулся от видения.
– Что с тобой?
– Надо уходить. Я лесом – ты рекой. Могу подвезти мотор до лодки.
– Я прячу его у реки…
– В таком случае в Моряковке встретимся. Часов в десять у дебаркадера. Впрочем, я не настаиваю.
– Да что ты! За кого меня принимаешь?
Бутылочкин замотал шашку в простыню и протянул Кожемякину.
– Давно ты хотел ее… Дарю… И ружье возьми. Бьет под обрез мишени… Поезжай старой дорогой, на новую не выходи…
– Понял…
Недопитую бутылку сунули в зев печи, за перегородку, где раньше пеклись хлебы. Хорошее было времечко. Беззаботное. Мишка-кинщик привозил по воскресеньям киноленты.
– Забыл спросить… Как сестра твоя?
– А все то же, – ответил Бутылочкин. – До сих пор жениха ждет. Того самого. Единственного…
По лицу у полковника побежала волна. Не хватало лишь покраснеть от смущения. Тем единственным был он сам, а Бутылочкин служил передаточным звеном. Таскал Кожемякину в поселок записки от младшей сестры. Кожемякин с матерью тогда уже переехал в поселок на жительство. Полковник отверг любовь и теперь краснел…
За огородами они спустились в лог и густым пихтовником направились к лощине. Там пути их разошлись. Бутылочкин двинулся к реке, среди крутых стен, поросших кедровником, а Кожемякин вновь поднялся в гору, все больше удаляясь от деревни. Часа через два, по его подсчетам, должны были наступить сумерки.
Дорога вывела его на елани. Он оказался высоко над рекой, на бывших покосах. Колесные ступицы задевали за подросший осинник. Елани вскоре закончились, и дорога приблизилась к реке. Конь иногда оступался. Внизу виднелась среди зарослей серо-чугунная полоса реки. С деревьев иногда срывались, подпуская близко, рябчики и, отлетев на несколько метров, вновь садились.
Далеко позади, возможно у деревни, послышался наконец монотонный звук мотора. Кожемякин остановился и слез с телеги. Вынул из-под остатков травы ружье, положил на толстый сосновый сук и, прижавшись щекой к прикладу, стал смотреть вниз. Видна рябь на воде. И противоположный берег виден, словно он рядом. Кустарники. Дебри непролазные.