Сезанн. Жизнь. Алекс Данчев
разнице в возрасте: Поль был месяцев на пятнадцать старше), немного более беспутного, но в общем похожего на него самого; для признанного писателя он был идеалом творческой личности, одновременно истоком, причиной и загадкой; а в конце обернулся наваждением и, возможно, разочарованием.
В 1858 году Золя вместе с матерью переехал из Экса в Париж и стал общаться с другом посредством переписки – такой способ общения удавался ему лучше всего. «Здесь нет ни старой сосны, ни родника с ключевой водой, которой можно наполнить старую бутыль, ни Сезанна с его неуемной фантазией и живыми, искрометными беседами!»{90} – жаловался он. Эта маленькая элегия была надиктована воспоминаниями о любимом дереве, навеяна Сезанном, который чувствовал деревья почти как людей. «Дерево для него – нечто растущее, оно может жить только там, где растет: каждое на своем месте. И дерево, которое он изображает столь крепко укорененным, для него не просто представитель вида – оно обладает характером, у него своя биография, не похожая ни на какую другую»{91}. Наивная привязанность к некоторым деревьям сохранилась у него на всю жизнь. «Помнишь ли ты сосну на берегу Арка, что вытягивала мохнатую голову над бездной у своих ног? – спрашивал он у Золя в порыве чувств. – Эта сосна своими ветвями защищала наши тела от ярости солнца. Ах, пусть боги ей покровительствуют и отведут от нее роковой удар дровосека»{92}.
После пяти лет постоянного общения вынужденная разлука для обоих была болезненной. Начался бурный обмен письмами – то шутливыми, то скорбными, то скабрезными, то исповедальными. «С тех пор как ты покинул Экс, мой дорогой, меня охватило мрачное настроение, – с грустью уверял Сезанн, – я не лгу, честное слово, я себя не узнаю: я тяжеловесен, глуп и медлителен. ‹…› Право, я хотел бы тебя видеть… пока же я оплакиваю твое отсутствие»{93}.
Чувство здесь искреннее, но в манере его выражения просматривается классический образец, почти что схема. В коллеже Бурбон Сезанн и Золя годами сражались с классиками: Ливием, Цицероном, Горацием, Тацитом, Луканом, Апулеем, Овидием, Лукрецием, а особенно с Вергилием. В Эксе, с его сильно мифологизированными римскими истоками, восходящими к поселению с названием Аквы Секстиевы Салувиевы, друзья насквозь пропитались пасторальной психогеографией. Для Сезанна, провозгласившего себя «аквасекстианцем», античные аллюзии были второй натурой{94}. С Золя он мог безнаказанно пикироваться избитыми латинскими фразами, кромсать на части Цицерона и поминать Горация. Они каламбурили, жонглируя латинскими словами, а порой опускались до бастардного, пародийного переложения латинских текстов, словно охраняя от других собственный, никому не доступный тайный язык. «Mi amice, Carus Cezasinus, – писал ему Золя, – tibi in latinam linguam, ne lingua gallica rubescit audiendo quidam rem impudicam, mitto me ardescere et amare virginem pulcherrimam et quae non habet jam masculo membro frui. Haec femina fulva est et sua color est alba et sui oculi caerulei sunt. Vides ergo ut illa est divinitas, simila Ceres quae ad messes presidet. Gaude, gaude Cezasine, vides enim unus litteratus qui latina lingua utitur et qui dicit platitudinas»
Золя – Сезанну, 14 июня 1858 г. Ibid. P. 96.
Сезанн – Золя, 9 апреля 1858 г.
Ibid.
См.: Сезанн – Ру, без даты [черновик, ок. 1878 г.]. Ibid. P. 226.