Золотая Звезда. Павел Саксонов
обоим – и Пабло, и Корикойлюр – на камнях придорожной пропасти. «И черт бы со мною, – думал дон Пабло, – но Звёздочка… моя Звёздочка!»
6
Наступила ночь. Такая же страстная, как и предыдущая. Звезды больше не падали с неба, но – хоть руку протяни! – раскинулись над костром такой красоты серебристым узором, что впервые за много месяцев дон Пабло, уже прислушиваясь к тихому дыханию уснувшей на его груди Корикойлюр, ощутил знакомое из прежней жизни беспокойство. Не за себя, не за любимую женщину, ни за кого вообще. Это беспокойство вызвала пришедшая муза. Требовательная как никогда, потому что так долго отсутствовала. Слова завертелись в голове и стали складываться в строфы. Дон Пабло зашептал:
– Легко на сердце, но в душе – тоска: любовь на сердце, а в душе тревожно. Свет льется серебром, но как же сложно его принять за луч от маяка…
Еще не все строфы выстраивались гладко. Еще не все рифмы оказывались, как прежде, совершенными, отточенными. Еще не все слова метко выражали то, что хотелось бы ими выразить. И все же дон Пабло чувствовал: ничего, что это стихотворение не самое изящное; ничего, что оно никогда не достигнет городских дворцов и загородных замков, оно, однако, лучшее из всего, что было им написано. Хотя бы уже потому, что в нем царила любовь, а не злоба. Царил страх потерять любовь, а не страх оказаться смешным, если бы кто-то счел, что какое-то словечко неудачно. Дон Пабло шептал и шептал: почти до самого утра, почти до того момента, как стал, истончаясь, меркнуть небесный серебристый узор. Только тогда он закрыл глаза и, подобно Корикойлюр, уснул.
7
Следующий день прошел почти так же, как и предыдущий, только однажды омрачившись неприятным разговором.
Где-то ближе к полудню дон Пабло заметил, что Корикойлюр нет-нет да поглядывала на его кольцо: на безымянном пальце левой руки – на единственную настоящую драгоценность, сохранившуюся у него от былого богатства.
Собственно, это было даже не кольцо, это был перстень: массивный, с большим, но странного вида бриллиантом. Лет десять назад дон Пабло за изрядную сумму приобрел необработанный алмаз, отнес его придворному ювелиру и велел огранить так, чтобы он приобрел форму геральдического щита и чтобы его можно было вставить в перстень как печатку. Ювелир, услышав просьбу молодого человека, пришел в ужас. Он и так, и сяк пытался объяснить, что от этой «операции» алмаз не только сильно потеряет в весе, но и почти обесценится, потому что впоследствии, если возникнет нужда его перепродать, он будет рассматриваться как напрочь испорченный, не поддающийся нормальной переогранке. Да еще и эта дикая идея – вырезать на площадке элементы герба, из-за чего и саму площадку пришлось бы перешлифовывать, причем очень глубоко. И – перстень. «Если, – пылко говорил ювелир, – делать так, нужно полностью стачивать павильон. Вы понимаете, что от камня почти ничего не останется?» Дон Пабло, однако, стоял