Кацетница. Дмитрий Аккерман
их язык – он почти как украинский, но непонятный.
Русские солдаты разместились в казармах Стрыйского парка. А офицеров расселили по квартирам. Мама боялась, что к нам тоже кого-нибудь поселят, но пока обошлось. Офицеры мне нравятся больше, чем солдаты. Они веселые, не такие пьяные и от них хорошо пахнет одеколоном.
Мама пошла на регистрацию. Говорит, что ничего страшного. Она хотела узнать, надо ли регистрировать меня, но ей ничего не ответили, сказали только, что скоро откроют школу. А папа не пошел регистрироваться. И на работу он тоже не ходил. Сидел дома и свистел разные песенки из тех, что раньше играла и пела мама. А по вечерам они все время спорили с мамой за запертыми дверями кухни.
После одного такого спора мама позвала на кухню меня. Папа как-то странно на меня посмотрел и вышел. Мама долго сидела и смотрела мне в глаза, потом сказала:
– Оксана, ты уже взрослая.
– Да, мама.
– Понимаешь, сейчас такое время, что приходится быть взрослой.
– Да, мама.
– Обещай, что если с нами что-нибудь случится, ты сразу же уедешь к бабушке в деревню.
– А с вами что-то может случиться?
– Обещай.
– Хорошо, мама.
– Так вот, дочка. Папе надо уехать. По очень важным делам. Надолго.
– Зачем?
– Я не могу тебе сказать. Но есть очень важная вещь, которую ты должна запомнить. Кто бы и что бы тебя не спрашивал – говори, что не знаешь, где папа.
– Я и так не знаю.
– Вот и говори. Что он поссорился со мной и уехал давно, когда началась война.
– Поссорился?
– Ну нет, конечно. Но так надо сказать.
– Мама, но врать – грех.
– Я знаю, дочка. Но я замолю этот грех. Не бойся. Это – ложь во спасение.
– Хорошо, мама. Но…
– Все, доня. Все, – она заплакала и обняла меня.
В эту ночь папа исчез. Исчезли и все его хирургические инструменты. Я долго думала, куда он мог уехать, но так ничего и не придумала.
В ноябре всем объявили, что Западная Украина решила присоединиться к СССР. В этот день мама очень долго ругалась с бабушкой, так, что бабушке стало плохо с сердцем. Как я поняла, бабушка ругала маму, что она не уехала со мной в Варшаву. А мама говорила бабушке, что в Варшаве сейчас еще хуже. Я не знаю, как может быть еще хуже. У нас кончились все продукты. Мама каждый день ходила менять припасенное мыло на какую-нибудь еду, но на рынке тоже ничего не было. Кончились дрова, их теперь никто не продавал. В ноябре в Львове уже холодно, я хожу даже по дому в толстой кофте и сапогах. И все время хочется есть…
Правда, когда мне было шесть лет, было в самом деле гораздо хуже. Я плохо помню – скорее, по рассказам мамы, что в Львове люди умирали от голода. Мы тогда выжили только потому, что уехали к папиным родителям в деревню, в Бобрки. А папа рассказывал, как они отбивались от голодных городских жителей, которые по ночам грабили