Профессор Влад. София Кульбицкая
в общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами весёлых Колобков – а в семь, как и положено нормальному ребёнку, пошла в школу; кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.
2
Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей – а они, как вы вскоре увидите, были непростыми, – факт остается фактом: того, что он сделал для меня – никто не сделал (кроме разве что Влада, но об этом позже!). И как бы я ни презирала его за позднейшую вину передо мной, кое-что я никогда не забуду – например, как он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу – оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом всё прочитанное и увиденное. Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого – огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал). Кажется, дяде Осе они тоже нравились – как-то раз он с горьким вздохом произнёс: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места».
А вот насчёт Третьяковской галереи наши мнения разошлись. Громоздкие и неясные портреты, которые я долгое время считала копиями с одной картины, пока не додумалась прочесть подписи под рамами, не вызвали у меня ни малейшей симпатии, – и я не понимала, что заставляет дядю Осю подолгу выстаивать перед ними, раздражённо отмахиваясь, когда я нетерпеливо дёргаю его за рукав.
В свою очередь и я приглашала его на экскурсии в свой маленький мирок, волшебное царство предметов, где я была всевластной государыней и где каждый подданный был у меня на особом счету. Ложась щекой на жёсткий, упругий палас, красный с багровыми разводами, я тут же узнавала в усатое лицо каждый завиток ворса. Ещё симпатичнее была металлическая, напоминавшая лабиринт, конструкция батареи, отдельные части которой хоть и казались на первый взгляд похожими, но всё-таки сильно рознились между собой расположением присохших волосков и застывших капелек кремовой краски, по которым я, даже закрыв глаза, с лёгкостью могла распознать на ощупь каждый фрагмент (если, конечно, не слишком сильно топили). Но фаворитами были, конечно, мамины бусы – нанизанные на леску круглые, крупные (а мне казавшиеся огромными) тяжёлые шарики голубого стекла, в тени выглядевшие нежно-матовыми, но, если смотреть через них на солнце или на лампу, сиявшие так, что плакать хотелось – просто от невозможности выразить эмоциональное потрясение, которое вызывали во мне эти голубые солнца; в избытке